Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

своим всегдашним торговым соперником, почти вытеснить венецианцев с Греческого моря, – как тут было не закружиться голове! Как не решить, что с опорою на варвара Мамая можно и с Москвою покончить столь же легко, а там и вовсе сокрушить православие и получить в руки русскую торговлю мехами, рабами и воском… Да ведь была же Генуя одним из самых многолюдных и сильных городов тогдашней Европы, да ведь господствовал же ее флот на всем пространстве Средиземного моря (почти господствовал). Но как раз и войну с Венецией надеялись они выиграть, сокрушив Русь, поддерживавшую своим серебром византийского василевса. Да ведь считались же генуэзские арбалетчики лучшими солдатами тогдашней Европы! А тут еще близкое обращение Литвы в католичество, совершившееся в 1384 году, всего на четыре года «опоздав» к Куликову полю… Такова была тогдашняя расстановка сил. Одного не учли генуэзцы – того, что успех или неуспех всех подобных замыслов зависит от совершенно иных причин. Дело попросту в фазах этногенеза. Народ на подъеме очень трудно завоевать и, даже завоевав, удержать в подчинении. Народ в стадии стойкого гомеостаза трудно подчинить духовно. Государство в стадии надлома или же обскурации само, как червивое яблоко с дерева, падает к ногам победителя. Истина эта хотя и проста, но до сих пор неведома большинству. Не ведали ее и генуэзские купцы вместе с легатами папского престола. Не ведали того, что страна, медленно, но неумолимо подымавшаяся к подвигу, не была согласна уступать ни им, ни Мамаю.

Глава двадцать первая

В это тяжкое лето, когда на Руси не выпало ни капли дождя и свирепствовал скотий мор, на Москве умер старый тысяцкий, Василий Васильевич Вельяминов, и князь Дмитрий порешил, дабы не давать власти Ивану Вельяминову, вовсе уничтожить должность тысяцкого на Москве. (Почему и побежал обиженный Иван в Орду, почему и закрутился последний виток борьбы Москвы с Тверью.)

Скотий мор утих с началом зимы. Милосердные снега скрыли поля с трупами павших и непогребенных животных.

В начале зимы в Переяславле состоялся княжеский съезд, официально – по случаю рождения сына у князя Дмитрия, фактически – для совокупного решения тверских и ордынских дел.

Евдокия Дмитриевна, великая княгиня московская, разрешилась от бремени двадцать шестого ноября, мальчиком. Сына назвали Юрием. Крестить младенца был вызван сам троицкий игумен, преподобный Сергий Радонежский.

Третьи роды – не первые. Евдокия, слегка похудевшая, с голубыми тенями под глазами и оттого особенно свежая и юная, уже хлопочет, все не может отстать от крестной, то одно поправит, то другое. В серебряной купели, поставленной у левого крылоса, уже налита вода. Малыш бессмысленно таращит глазки: вертит головенкою, чмокает, – верно, ищет грудь, – пробует голос. Сергий (он в простой рясе с подсученными рукавами) ловко и бережно берет младенца, и тот тотчас замирает, успокаивается у старца в руках и даже не пищит, только отфыркивает воду, когда его троекратно погружают в купель. «Во имя Отца и Сына и Святого Духа». Кончено. Сергий помазывает маслом лобик, ладони рук и ножки дитяти, которому судьба готовит зело не простой жребий! И это торжественное крещение, первое из семи великих таинств, сопровождающих всю жизнь христианина, тоже будет сказываться незримо в событиях, разыгравшихся много лет спустя, в грядущем столетии, когда и люди и нравы – все станет иным.

Волнуется толпа разряженных гостей. Гул, ропот, боярыни и бояре теснятся глянуть на княжеского сына. Город переполнен. Князья со свитами заняли все пригородные монастыри. Набиты битком все мало-мальски пристойные городские хоромы. Поглядеть на такое собрание нарочитых мужей сбежался народ аж из Клещина и из Весок. В улицах, прямо на растоптанном копытами, залитом конской мочою снегу, торгуют рыбой, грибами, горячим сбитнем, медовухою, калачами, даже студнем, невзирая на Филиппьев пост. Посадские женки, поджимая губы, оценивают наряды наезжих боярынь, замечая малейшую неисправу в дорогих уборах и узорочье. Сами вытащили лучшее свое, береженое. Не в редкость увидеть на иной бабе какие-нибудь колты работы владимирских мастеров позапрошлого столетия или парчовый коротель, крытый византийским аксамитом времен Комнинов. Этот ли город осаждала литва? Тут ли летось умирали с голоду и со слезами зарывали в землю погибающую скотину?

Богатую страну трудно разорить враз. Погибло добро, сгорели хоромы, подохла скотина, убит или уведен хозяин дома. Есть лес и река, а значит, дичь и рыба. (Река не отравлена и лес не вырублен – на дворе еще четырнадцатый век!) Есть рабочие навыки, есть умение. Руки берутся за топоры – вырастают новые избы. Из лесных, не тронутых мором деревень приводят скотину, у ордынских купцов покупают, вырывши из земли береженую гривну серебра, пару новых коней. Сироты находят родных, сябров, свойственников; калеки, убогие – странноприимный, выстроенный князем дом. Монахи и сельские знахари лечат больных, лечат толково, вправляют переломы и вывихи, прикладывают целебные травы, поят отварами – все с присловьем, с наговором или с молитвою, так крепче. У болящего, как и у лекаря, должна быть вера в успех лечения, и она помогает не меньше трав.

И вот наступает осень. Собрано все, что можно было собрать: ягоды, рыба, грибы, полть медвежьей туши – свояк завалил зверя по осени в малинниках; у ордынских купцов куплена соль, можно прожить до весны! И жена достает из скрыни береженый прабабкин саян, шелковую рубаху с парчовыми оплечьями, с вышитою прехитрым узором грудью – бояре наехали из Москвы, из Владимира, Ярославля, из Нижнего самого! Князья! Надобно и себя не уронить!

– Ты-ко, хозяин, тоже ентую рвань не надевай! Красных овчин зипун есть! Сама тебе его шерстями вышивала, то и надень! Неча беречь! На погост все одно с собою не унесем!

У дочери сверху шубейки, крытой лунским сукном, рудо-желтый узорной тафты плат. Сын в новой белой рубахе. Под расстегнутым курчавым зипуном – вышитая алым шелком грудь. Кудри по плечам, рожа аж светится, шапка заломлена на затылок. (А ничего сын! Плотничал ноне с батьком, Бога не гневим!) Семья! На улице степенно раскланиваются со «своим» боярином. Людей не хуже! И так – весь Переяславль. Красные и узорные, шерстяные и шелковые, тканые и плетеные кушаки, зипуны, вышитые по подолу, груди и нарукавьям цветными шерстями, круглые, тоже цветные шапки, лапти, плетенные в два цвета, чистые онучи, на иных посадских и сапоги. Коли сани, то непременно с резным задком, коли дуга – так крашеная, с наведенными вапою змеями, берегинями или львами в плетеном узоре. Сбруя в медном, начищенном до блеска наборе, рукавицы у ямщика за широким поясом – каждая как сказочный цветок.

На Красной