Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

Сам он выходит назавтра в ночь, в дорожной суконной сряде, с плотницким топором за поясом и посохом, провожаемый одним лишь Афанасием, коему надлежит принять игуменство в еще не созданном общежительном монастыре «на Высоком», церковь которого, во имя зачатия Пресвятой Богородицы, преподобный заложит своими руками уже через несколько дней.

Никнут хлеба. Яровое уже погорело полностью. С Троицы – ни капли дождя. Два инока идут по дороге, минуя деревни, где мычит погибающая скотина, – ящур, «мор на рогатый скот, кони и люди», как записывает летописец. Только в укромности, под лесом и в низинах, растет хлеб, только маленьких однодверных деревень в чащобе лесов не досягнул мор. На дороге лежит вспухшая, мерзко пахнущая корова. Сергий идет к ближней деревне за заступом. Роют яму. Долгою вагой спихивают туда корову, забрасывают землей.

Ночуют в лесу. Сосут захваченные из дому сухари. В Москву, в Симонов монастырь, они попадают назавтра к вечеру. Незаметно для себя Сергий разучился ходить быстро – по шестьдесят-семьдесят верст в сутки, как в молодости. Короче становится жизнь и длиннее дороги. И именно теперь время особенно дорого!

Поздно ночью (Афанасий уже спит) Федор досказывает дяде московские новости: о погроме татар в Нижнем, о том, что юный кашинский князь Василий, замирившийся было с Михайлой после смерти отца, поссорился вновь с тверским великим князем и прибежал на Москву, а значит, вновь стало возможным ратное размирье, что болеет тысяцкий, что мор, распространяясь, уже достиг Переяславля и Рузы, что пришлые иноки с трудом и скорбию привыкают к навыкам общежительства…

Наконец они гасят свечу и укладываются спать рядом, на одной постели. И Сергию, когда он уже засыпает, слушая тихое дыхание Федора, вдруг становится единовременно горько и сладко, он почему-то вспоминает давно покинутый дом, Ростов, откуда нет-нет да приходят к нему в обитель иноки, почитающие и до сих пор Сергия «своим», ростовским угодником… Тихое веяние жизни, простой, земной, незаметной, той, которою жил до самой смерти своей его и Стефанов младший брат Петр, жил и умер и погребен в Хотькове, и навряд кто даже теперь вспомнил бы о нем, ежели не они со Стефаном!

– Господи! – произносит он одними устами и повторяет: – Господи! Укрепи меня! Больше ли я прочих? Ведь и я грешен, и страстен, и одержим унынием, как и все! И свершаю подвиг с тем же усилием воли, какое надобно любому смертному!

Федор спит, беспокойно вздрагивая. Он недосыпает, недоедает, он очень спешит, видимо чувствуя, что срок жизни его не столь долог, как у учителя, и надобно успеть свершить все задуманное при жизни своей…

Город строят тысячи народу. Голод согнал на строительство Серпухова мастеров аж из-под Можая и Дмитрова. Ухают дубовые бабы, звучит несмолкаемая частоговорка топоров, вереницею отъезжают телеги, нагруженные землей. Город строят тысячи, и два инока в посконине, мерно проходящие сквозь толпы работного люду и развалы земли, не влекут ничьего внимания. Но именно им надлежит содеять то, без чего город мертв и являет собою лишь плотское, тварное скопище людское, живущее, как и трава, и скот, и звери, и птицы, по законам животного естества. Они, иноки, должны подарить городу свет. Внести в это кишение плоти жизнь Духа. И тут ошибиться нельзя. Почему юный князь и скакал именно к Сергию, к Троице, дабы не подменить свет обманкою, ложным отраженным блеском мертвого слова.

Храм жив возносимою в нем молитвою, монастырь – подвигом инока, город – праведником, находящимся в нем. И без праведника не стоит ни город, ни село, ни весь. Ибо земля, перестающая рожать святых, гибнет. Потому и проходят неспешно два усталых, осыпанных пылью инока, удаляясь к устью реки, туда, где будет поставлен Сергием монастырь «на Высоком». И пусть Афанасий, проживши несколько лет, оставит игуменство и уедет в Константинополь, где купит келью в монастыре да там и умрет, посылая на родину иконы и книги. На его место тотчас придет другой игумен. В сраме войны, мора и глада, в кипении злых страстей, в деловом перестуке секир, в усилиях пахаря, в мужестве воина – страна жива праведником!

Сергий, мерно ударяя посохом в землю, проходит сквозь город. Он пройдет, он уйдет, угаснет его земная жизнь, протекут столетия, но памятью преподобного Сергия будет и через столетия славиться наша земля.

Глава двадцатая

Арабские хронисты не шутя полагали, что в «Руссии» имеются неисчерпаемые серебряные рудники, – столь полноводной была серебряная река, которая текла, почти не прекращаясь, из Руси в Орду со времени Калиты и до Дмитрия Донского. Однако рудников не было. Была торговля, которая в основном шла через Великий Новгород (напомним, самостоятельный), а самыми дорогими товарами являлись меха, сало морского зверя (ворвань) и воск. Не забудем, что освещалась тогдашняя Европа масляными светильниками и восковыми свечами. Меха добывались на Севере, и генуэзским купцам аж до истомы смертной во снах снилось самим пробраться на Север, на Печору, Двину, Вычегду, минуя (или сокрушив) московскую великокняжескую власть.

Мамай, терпя постоянные неудачи на юго-восточных рубежах (он вновь потерял Сарай, давно вынужден был уйти из Аррана, Азербайджана и Хорезма, а с потерею волжских городов единственным источником серебра для него оставался русский улус), требовал все новых и новых даней, поскольку фряги, захватившие всю черноморскую торговлю, ежели и давали что Мамаю, то только в обмен на новые льготы и послабления, в обмен на крымские селения и торговые города, постепенно все более переходящие в их ухватистые руки.

Естественно, на Руси требованья Мамая, рассматривавшего русский улус как сундук с драгоценностями, куда можно запустить руку и черпать и черпать без конца, вызывали все большее раздражение, за которым стояли такие веские аргументы, как духовный подъем страны, наметившееся тяготение к единому (московскому) центру, почему и проиграл Михайло Тверской, и хозяйственный подъем, – а богатых грабить много труднее, чем бедных. Будь тогдашняя Русь так уж угнетена и разорена, как это порой представляется в отдалении веков, не вышла бы она на Куликово поле!

Ну а генуэзцы, толкавшие Мамая к самоубийственному походу на Русь, они о чем думали? Они о Руси Владимирской судили по тогдашней Византии. Ежели им удалось перевести в Галату четыре пятых византийской торговли, захватить, без бою почитай, Гераклею, самую сильную византийскую крепость на Мраморном море, отстоять Галату от всех притязаний ромейской армии, дважды уничтожить строящийся греческий флот, наконец, сместить Кантакузина, попросту привезя ночью в Константинополь молодого Иоанна Палеолога, да при этом затеяв тяжелую войну с Венецией,