Наступило утро - Зеин Жунусбекович Шашкин

class="p1">На другое утро Сагатов поехал с Глафирой в Алма- Сай. Надо было уговорить казахов разоренных аулов возвратиться на свои места. Божья кара — выдумка мулл. Следует объяснить народу, почему вода хлынула с гор.

На вершине Алатау лежит толстый слой льда. Летом он тает и питает русло Алматинки. Но если в горах пойдет теплый дождь, лед начнет так быстро таять, что вода хлынет потоком. Это и случилось несколько дней назад. Произошло стихийное бедствие.

Слова Сагатова были понятны старикам. Но все же... Что скажет мулла? Он объяснял иначе.

Сахе с трудом удалось убедить казахов вернуться на старое пепелище. Он сам поехал с ними и прожил в ауле несколько дней. Глафира в это время работала в Тал- гаре.

Саха сидел в волостном комитете партии и ждал секретаря. Вошел казах в изношенном халате, подпоясанный голубым кушаком. Он нерешительно огляделся по сторонам и робко протянул Сагатову сложенную вчетверо бумажку.— Что это?

— Постановление. Мы образовали ячейку в ауле Сары-Озек. Теперь мы все коммунисты.

— Как все?

— Так, все мужчины в ауле. Все до одного!

— А кто же за вас поручился?

— Мы ручались сами друг за друга!

Саха помолчал, с любопытством разглядывая казаха.

— Разве у вас в ауле все бедняки?

- Да.

— А почему вы решили вступить в партию?

— Нам сказали: «Коммунистам в первую очередь дают землю и скот».

— Только поэтому?

— Хотим помогать советской власти!

Намерение огульным порядком вступить в партию встревожило Саху. Он вспомнил: секретарь волостного комитета говорил ему о своем таланте вовлекать бедноту в ячейки.

Саха взял постановление и сказал:

— Волостной комитет разберется!

Казах приложил руку к сердцу, поклонился и ушел удовлетворенный.

На другой день в волком приехал другой казах, тоже с бумажкой.

— Откуда? — спросил секретарь комитета,

— Из Сары-Озека!

Саха насторожился,

— Что это?

— Постановление,

— О чем?

— Мы устроили в ауле коммунистическую ячейку.

— Вчера же привезли постановление? — удивился Саха.— Зачем второй раз?

— Та ячейка байская. Мы в нее не пошли. Мы бедняки!

А вечером прискакал третий гонец из Сары-Озека, привез еще новое постановление и объяснил:

— Те две ячейки создали баи. У них идет родовая борьба. А вот наша — самая бедняцкая... Бедней во всем Джетысу нет!

Сагатов созвал членов бюро волкома,

— Кто это загоняет людей насильно в партию? — спросил он.

Члены бюро молчали. Пока Саха говорил, секретарь тихо поднялся и попросил своего соседа — председателя волисполкома:

— Веди заседание вместо меня. Я сейчас;

Стали искать виновника огульного приема казахов в партию. Один из членов бюро подал голос:

— Это маневр самих баев!

Другой робко пояснил:

— Секретарь укома говорил: чем больше коммунистов, тем лучше!

Тут Сагатов заметил отсутствие секретаря. Куда он делся? Окно было открыто. В глубине сада кто-то копошился —• то присядет, то выпрямится.

Он тихо спросил у председателя волисполкома:

— Кто это?

— Секретарь.

— А что он делает там?

— Молится!..

— Что-о?!

Один из членов бюро охотно сообщил:

— В уборной у него стоит медный чайник для обмывания перед намазом.

— Как вы это терпите? — возмутился Саха.

— Разве коммунист не может верить в бога? — спросил председатель волисполкома. В голосе его прозвучало искреннее изумление с явным оттенком негодования.

Секретаря волкома Саха решил немедленно исключить из партии...

Глафира Алексеевна открыла больницу в Талгаре. Из Алма-Сая привозили раненых — тяжелых сразу же отправляли в город, легких оставляли лечить на месте. Круглые сутки Глафира не выходила из больницы.

Когда приехал Сагатов, он не узнал ее. Она похудела, под глазами появились синие круги.

— Ну почему ты так мучаешь себя? — не удержался Саха от упрека.— Глаза совсем провалились.

— Пустяки. Я просто не высыпаюсь.

В эту минуту в палату внесли на самодельных носилках мальчика. Саха хотел уйти, но Глафира удержала:

— Подожди, пойдем вместе!..

Она многозначительно посмотрела на носилки, давая понять, что ей еще придется поработать.

— Как тебя зовут, джигит? .

— Айдар! — тихо ответил мальчуган. Лицо его исказилось от боли.

— Очень красивое имя...

Сагатов следил, как Глафира тонкими пальцами проворно развязала бинты и отбросила шину. .

— Надо наложить гипс.

— Перелом?

— Да. Еще день, и было бы поздно. Ноги срослись бы криво... Ну, Айдар, не унывай... Станем тебя лечить, поправишься, вырастешь, и девушки не будут дразнить тебя кривоногим.

От слов Глафиры веяло душевной теплотой. Она шутила с больным, а неутомимые руки незаметно делали свое дело — обкладывали ногу гипсом.

Не успела Глафира закончить перевязку, как к воротам больницы прискакал на взмыленном коне всадник.

— Сагатов у вас? — крикнул он сиделке, не слезая с седла.

— Какой Сагатов? Здесь сейчас больница...

— Секретарь обкома. Сказали, сюда пошел...

Услышав в открытое окно этот разговор, Саха торопливо вышел на крыльцо.

— Кому здесь нужен секретарь обкома?

— Товарищ Сагатов? Я — сотрудник Чека. В Кастеке заваруха... Второй день идет бой...

— Кто вас послал?

— Басов.

Через несколько минут Саха с Глафирой мчались в Верный.

Глава двадцатая

Рыбак рыбака видит издалека. Фальковский понял, что Сотников как раз тот человек, на которого можно положиться в серьезном деле. К нему прислушивается казачья верхушка, припрятавшая на всякий случай винтовки, шашки и даже пулеметы. Осторожный землемер не слишком часто, но охотно заглядывал к хорунжему. Вот и сегодня он завернул к Сотникову. '

— Киргизы так говорят,— сказал Фальковский, переступив порог,— первый день гость — радость, второй— беспокойство, а третий — бедствие. Может, я уже бедствие...

— Нет, зачем же, вам всегда рады!

Хорунжий, как обычно, пригласил землемера к столу, на котором немедленно появилась принесенная с погреба запотевшая бутылка с самогоном. Фальковский пить отказался, не откладывая, приступил к делу.

— Каменный поток в районе Айна-Куль погубил мно го скота,— сказал он.— Идет слух: будут отбирать коров у русских и передавать беженцам.

— Брехня!

— Не думаю. В облземотделе составляют списки зажиточных.

— Пусть только попробуют. Руки коротки...

Фальковский нащупал самое чувствительное место хорунжего. Сотников имел четырнадцать дойных коров.

— Забыли они Беловодье,— сказал он, и в глазах его вспыхнули огоньки ненависти.— Можно напомнить будет...

— Страшная политика! — заговорил Фальковский, вытирая платком вспотевший лоб.— Национализация, социализация, конфискация. Все сводится к одному: чтобы человека нищим сделать.