День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

Чернявский распахнул мягкое черное пальто и, взъерошивая волосы, добродушно улыбнулся.

– Ну и черт с ним вместе с его экстраординарностью! – ответил он Одуванчику. – Имею деньги – пью. А Муравьев что? Сухое понятие как в женском, так и в водочном вопросе. Я так жить не умею, Матвей Пантелеймонович. Решительно опровергаю такую жизнь. Работать запоем, и пить запоем, и любить запоем! Как вам это нравится? – вдруг спросил он, дохнув водочным перегаром.

Одуванчик сморщился, запрокинул голову и чихнул.

– Будьте здоровы, – пожелал Чернявский.

– Премного благодарен, – ответил Одуванчик.

На этом они и закончили свою приятную беседу.

Вечером у подъезда геологоуправления Одуванчик встретился с Катериной Нелидовой. Она шла к Муравьеву. В котиковой дохе, в шали и белых чесанках, румяная и сильная. Густые черные волосы, выбившиеся из-под шали, почти совсем закрывали ее лоб.

Одуванчик приветствовал ее долгим пристальным взглядом.

– Что вы так смотрите на меня? – удивилась Катерина.

– Неотразимая суть превыше всяких объяснений, – туманно ответил Одуванчик и, закатив глаза под лоб, взглянул на сизое, холодное небо. Потом сообщил: – Григорий Митрофанович высказал мне сегодня свое крайнее неудовлетворение проектом работ в отрогах Талгата. И точности в маршрутах нет. И перспективности нет. И ваша объяснительная записка ему не понравилась. И проект Ярморова… Все не так, как надо. М-м… Мрачен он, весьма мрачен.

– Кто? Проект? Чем мрачен? Чем он бесперспективен? – спросила в недоумении Катерина.

Одуванчик видит, как она мнет в руках перчатку, и вкрадчиво поясняет, что мрачен не проект, а Муравьев. Почему он все эти дни такой угрюмый? Чем вызвано то, что он днюет и ночует в геологоуправлении?

– Не кажется ли вам, – таинственно продолжает Матвей Пантелеймонович, – что после саянской разведки Григорий Митрофанович резко изменился? Похоже, что он решает какую-то свою внутреннюю задачу. А в такое время к нему не подступись. М-да. Только занят он не отрогами Талгата или Саянами. Тут другое. Вы помните ту женщину в шинели?

– Помню. А что? – голос Катерины прозвучал как-то странно глухо. Одуванчик смотрел на нее, не сводя глаз, но потом, точно устыдившись, отвернулся и стал смотреть вдоль улицы.

– А что? – повторила свой вопрос Катерина.

– Мне кажется… Мне кажется, именно с той ночи Григорий Митрофанович решает свой внутренний вопрос.

– С той ночи? Ну и что ж! Пусть. А кто она?

– М-м… понятия не имею.

– А как она попала к вам в вагон?

Одуванчик ухмыльнулся и, втягивая голову в каракулевый воротник, объявил:

– Все это покрыто мраком таинственной неизвестности. Начало всему – Ачинск. Сумрачная ночь. Бурная, со снегом и…

В этом месте Одуванчик пустился в такие путаные и витиеватые рассуждения, что Катерина перестала его слушать. Неужели Григорий никогда не любил ее? Но ведь она-то любит Григория! И почему они так часто ссорились? Как встреча, так и ссора.

А тем временем Одуванчик говорил о непостоянстве любви и дружбы. И что он так изощряется? Может быть, он умышленно разглагольствует про незнакомку и мрачность Григория?

– Если вникнуть в душу человека, – ворковал Одуванчик, – то, мне кажется, во всякой душе встретятся такие темные, таинственные углы, где…

– Оставьте углы! – небрежно оборвала Катерина и торопливо вошла в подъезд геологоуправления.

Одуванчик пожал плечами, тяжко вздохнул, прикурил папиросу и, свернув в узкий переулок, пошел к своему дому.

2

Одуванчик шел по городу, продолжая размышлять о темных таинственных углах человеческой души. Но именно душевные чувства человека были чужды Одуванчику. Совесть, честь, добро, любовь, ненависть, участие, сострадание – все эти слова были для него такими же холодными, пустыми и ничего не значащими, как и его рассуждения, которые возникали в его уме произвольно, а потом бесследно исчезали. Одуванчик любил просто думать о том, что, как и где сказать, какое выражение придать своему лицу при том или ином разговоре, – и все эти думы шли не из глубины души, а от холодного и изощренного в подобных рассуждениях ума. Если Одуванчик слышал, что кто-нибудь говорит о душевных чувствах, то внутренне хихикал.

«Души нет, а есть только брюхо».

И он старался, чтобы его брюхо было всегда сытым. Все его усилия были направлены только на то, как бы создать для себя уютное благополучие, обеспечить себе сытую старость.

«Я, – говорил себе Одуванчик, – имею пять способов приобретать и двадцать пять способов тратить. Теперь я приобретаю, а тратить буду потом. Всему свое время. У цветка не спрашивают, почему он цветет, но все знают, что цветок отцветает и вянет. Так и я, пока я цвету, я приобретаю, когда я отцвету, я буду тратить».

И эту свою «философию» Одуванчик с удовольствием развивал в часы досуга, не догадываясь даже о том, что такой философией жили обыватели за много лет до его рождения. В обществе же, среди людей, Одуванчик говорил и делал так, как делали и говорили другие. Он всегда первым являлся на собрания и заседания, участвовал в общественных комиссиях, писал статьи в стенгазету, но все это он делал не от души, а от ума, с расчетом. Так же он и читал газеты, не потому, что испытывал потребность в таком чтении, а чтобы составить по газетам какое-то «меню» на день для разговоров с людьми. Своего же мнения о событиях он не имел.

У Одуванчика не было никакой цели в жизни. Да и Одуванчика единого и неделимого также не было. Был Одуванчик внутренний, туманный, противоречивый, всегда скептически ко всему настроенный и ни во что не верящий, и был Одуванчик внешний, суетливый, везде сующий свой птичий нос, самодовольный, осмотрительный, знающий геологию, как содержимое своих карманов. Одуванчик редко ошибался в своих геологических выводах, и не потому, что его знания были совершенны, а потому, что он никогда не предпринимал рискованных шагов.

Одуванчик слыл образованным человеком и всегда с особенной торжественностью говорил о том, что он еще в 1915 году закончил университет. Но если бы спросить у Одуванчика, что прежде возникло – дух или материя, он не сумел бы ответить, ссылаясь на то, что он человек беспартийный. В действительности Одуванчик был невежественным человеком, он верил в приметы, в дурной глаз и в дореволюционные годы даже занимался спиритизмом.

«Ну, теперь Катерина рвет и мечет в доподлинном смысле», – подумал Одуванчик, приближаясь к своему дому. Он был доволен, что сумел подпустить такую шпильку, от которой Катерина надолго потеряет душевное равновесие.

Дома Одуванчика встретила приземистая, важная Анна Ивановна, в полосатом халате, и первым ее вопросом было: