Википроза. Два Дао - Борис Акунин

генерал Покровский. Полиция разыскивает его по подозрению в убийстве подполковника Агеева. Покровский сейчас здесь, в Кюстендиле. Ждет связного из Сербии. Я дам вам адрес.

Капитан: Я не полицейский, я возглавляю пограничный отдел службы безопасности. Какое мне дело до того, что один русский убил другого русского?

Дама: Тут достаточно, чтобы это стало вашим делом?

Кладет на стол конверт. Капитан открывает — там купюры. Смотрит на даму.

Капитан: Вы хотите, чтобы я этого человека арестовал?

Дама: Я хочу, чтобы вы убили его при попытке сопротивления.

Капитан: Вы с ума сошли! Катитесь к черту!

Отталкивает конверт. Сверху ложится второй, толще первого.

Дама: …За дополнительный гонорар. Ваш послужной список нам хорошо известен. Ваши арестанты часто отправляются на тот свет при попытке сопротивления или бегства. Будет одним больше. Загляните в конверт.

Капитан заглядывает. Расстегивает ворот. Сует оба конверта в карман.

Дама: И личная просьба. От меня. Убейте его холодным оружием. А когда будет подыхать, скажите ему вот эти слова.

Кладет на стол листок. Офицер читает.

Капитан: Что это значит?

Дама: Он поймет.

Комната в захудалой гостинице. Покровский — красивый брюнет во френче без погон, с каменным лицом, замороженными глазами, аккуратно подкрученными усиками, сидит над географической картой, что-то там отмеряет циркулем, помечает карандашом.

От мощного удара дверь слетает с петель. Врываются солдаты, наставляют винтовки с примкнутыми штыками.

Покровский делает быстрое движение — сует руку в карман. Потом вынимает ее пустой.

Входит Капитан.

Капитан: Да обискират!

У Покровского из кармана вынимают пистолет. Капитан удовлетворенно кивает. Берет у одного из солдат винтовку, взвешивает на руках, на секунду будто задумывается. Резко развернувшись, вонзает штык Покровскому в грудь. Тот падает вместе со стулом.

Капитан наваливается на винтовку, пришпиливая умирающего к деревянному полу.

Капитан (наклонившись, глядя в выпученные глаза умирающего): Это — тебе — за Майкоп.

Глаза генерала закрываются. Свет меркнет.

Вторая глава

В ЛИТЕРНОМ

Но времена, когда работа приносила Абрамову удовольствие, закончились и, он знал, больше не вернутся. Работать хорошо, когда веришь в то, что делаешь, но вера выдохлась.

Людям, знакомым с Абрамовым много лет, тому же Зиновьеву, казалось, что он всё тот же, всё такой же. Внешне Абрамов и остался прежним. Говорил мало и всегда по существу, негромким голосом. Смотрел в сторону, отсутствующе полуулыбался. Излучал ледяное спокойствие и уверенность. По душам или запанибрата с ним и прежде никто не разговаривал — в голову не приходило. Такой уж человек. Старый большевик, соратник Ильича, прошел огонь, воду и медные трубы. Как говорится в стихотворении перековавшегося белогвардейца, ныне попутчика Николая Тихонова, «гвозди б делать из этих людей, крепче б не было в мире гвоздей».

Да только сточила гвоздь ржавчина. У Абрамова было ощущение, что он всю жизнь бежал сломя голову, гнался за той самой морковкой, имя которой Светлое Будущее, но споткнулся раз, споткнулся другой, упал и теперь застыл на месте, в темноте и пустоте.

В семнадцать лет, студентом, клеил листовки. Дрался на баррикадах. Скрывался в подполье. В двадцать лет попал в каторжную тюрьму. В двадцать три бежал из Сибири за границу. Жизнь была захватывающе интересна, наполнена высоким смыслом. Смысл назывался «Мировая Революция». Абрамов работал на нее, служил ей всем своим существом. Тринадцать лет почти без перерывов провел в Европе, выполняя задания сначала ЦК, потом Коминтерна. Когда Мировая Революция неожиданно началась на родине, в затхлой крестьянской России, стал наезжать и туда, но ненадолго и по таким делам, когда оглянуться и присмотреться было некогда — партия кидала испытанного бойца в самые лихорадочные места. Летом семнадцатого — на фронт, пропагандировать солдатскую массу. Весной восемнадцатого — создавать Красную Армию. Потом формировать отряды особого назначения. И каждый раз срывала с места депеша от Зиновьева: срочно приезжай, там справятся без тебя, катастрофически не хватает людей за кордоном. Абрамов бросал незаконченное дело, несся в Германию, Венгрию, Францию, Италию, Португалию, на Балканы — поджигать старый мир огнем Революции.

Костры вспыхивали один за другим — и гасли. Европа отказывалась гореть. После долгой кровавой войны она хотела покоя, тишины. Курицы в бульоне. В рабочем движении повсюду брали верх оппортунисты из Социнтерна. Буржуазные правительства умнели, сыпали пролетариату крохи со своего стола, и рабочие жадно клевали, боевой пролетарский дух выветривался.

Обожженный, потерявший множество товарищей, не раз чудом спасавшийся от верной гибели, он наконец понял: Мировой Революции не будет. Но оставалась своя революция, российская. Прошлой осенью, в очередной раз вернувшись из загранкомандировки, Абрамов заявил руководству, что слишком оторвался от советских корней, хочет уйти из ОМС, поработать «на земле».

Поехал в самую глубинку, на Екатеринославщину — строить социализм в одной отдельно взятой стране, как завещал Ленин. А через полгода попросился обратно в Москву. Вернулся мрачный, растерянный.

Мир Абрамова разрушился. До основанья, как в песне «Интернационал». Первым ударом было осознание, что в Европе новый мир не построится. Вторым — что в СССР он построится, но будет таким, какого Александру Абрамову не надо. И никакому нормальному человеку не надо. Однако новый мир все равно построится, и сделать с этим ничего нельзя. Маховики закрутились, шестерни задвигались, чугунный каток поехал давить людей и плющить жизни. Не остановишь.

Как и чем существовать человеку, который столько лет очертя голову несся через бурелом и оказался в чаще, откуда нет выхода? Ответа Абрамов пока не нашел. Таких, как он, потерявших веру, вокруг было немало. Иные находили ответ в черной дыре пистолета. То и дело в газете заметка — с траурной рамкой: еще кто-то из старых большевиков скоропостижно скончался, а все шепчутся «застрелился». Если б не Зельма и маленький Сандрик, Абрамов тоже вышел бы черным ходом. Но для мужа и отца это не решение. Надо найти жизни другой смысл. Ведь тридцать семь лет всего.

Вот он и сидел в болоте Орготдела. Искал новый смысл. Думал: по крайней мере Москва. Нормальные жилусловия, жена довольна — ходит в театр и филармонию, у сына хороший детсад.

Абрамов наблюдал за котом Каутским, и что-то начинало брезжить, какой-то свет. Пусть тусклый, но живой.

А только шиш. Рок схватил за ворот, швырнул обратно в самое пекло. Врешь, Абрамов, не уйдешь. В тихой заводи не отсидишься. Хотел кота? Получи Котовского.

Домой, собираться в дорогу, Абрамов ехал в похоронном настроении. Говорил себе: ничего не попишешь. Декламировал взахлеб