Убей крестоносца - Александр Васильевич Чернобровкин

— Передай ему, что я не отказался наотрез и не согласился, что в жизни всякое может случиться, — сказал я.

В Акру поехали, как охрана купеческого каравана. Нанялись в Дамаске, возле которого сделали привал на две ночи. Налегке доскакали бы намного быстрее, но зато не заработали бы по несколько монет и кормились бы за свои. Другие доходы в ближайшее время не просматриваются.

В Панеаду пришли во второй половине дня и остановились на ночь на постоялом дворе. Город все еще под контролем мусульман. Я сходил в гости к единственному знакомому. В маленькой церквушке святого Иакова было пусто и душно. В ней появились деревянные скамьи с резными спинками вместо лавок.

Из одноэтажной пристройки вышел смуглокожий юноша лет шестнадцати, начавший полнеть. Может быть, сработало то, что я знаю, что он педик, или действительно так оно и есть, но его походка и жесты показались мне женственными. К тому же, если откинуть цвет кожи и волос, юноша становился похожим внешне на своего сексуального партнера.

— Сеньор рыцарь желает помолиться? — чувственным голосом заскучавшей проститутки спросил он.

— Нет, исповедаться отцу Сильвестру, — ответил я.

— Сейчас позову его, — пообещал юноша.

Священник услышал нас, вышел сам. Он был в старенькой черной рясе, которая после многочисленных стирок стала темно-серой. Весила на нем мешковато, из-за чего казался еще толще. Выбритая макушка обильно покрыта каплями пота.

Мы обменялись приветствиями, после чего Сильвестр жестом пригласил меня в церквушку, проинформировав на ходу:

— У нас мало места, нет отдельной тайной комнаты. Приму за ширмой.

— Мне без разницы, — сказал я.

— Откуда и куда следуешь? — полюбопытствовал он.

— Из Хамы в Акру. Попал в плен к сарацинам вместе со своим отрядом, договорились отслужить три года в обмен на свободу. Их веру не принял, хотя предлагали неоднократно и прельщали сильно, с единоверцами не воевал. Теперь возвращаюсь домой, — сообщил я.

Когда мы зашли в церковь, отец Сильвестр произнес:

— Голос твой кажется мне знакомым, а вот лицо не могу припомнить.

— Я бы сильно удивился, если бы ты разглядел лицо под черной маской, — шутливо сказал я на латыни.

— Так вот кого я принял за дьявола! — радостно воскликнул он. — Я молился за тебя до первого часа. Ты ведь не в ту ночь попал в плен?

— Нет, позже, под Александрией, — ответил я и рассказал, как служил у сицилийцев.

— На все воля божья! — сделал он вывод и перекрестился.

Отец Сильвестр сел на табуретку за шторкой из неокрашенной дерюги, а я встал по другую сторону ее на колени и изобразил истинно верующего католика, покаялся в грехах, которые таковыми не считаю. Мои сослуживцы заметили мой религиозный пофигизм и даже заподозрили, что перешел в магометанство. Их мнение для меня пока что важно. Надеюсь, священник поможет им обрести нужную мне точку зрения.

На прощанье я пожаловал золотой динар на церковь со словами:

— С твоей помощью заработал тогда хорошие деньги. Правда, заплатил их не король Амори, умерший слишком рано, а Эрмангар д’Асп.

— Нам он тоже помог после снятия осады. На присланные им деньги купили эти скамьи, амвон и ризу. Надену ее на вечерню, приходи, — пригласил он.

— Мне лучше не появляться здесь слишком часто. Может, еще когда придется навестить ночью, — как бы в шутку отказался я. — Пришлю своих подчиненных.

Они привалили все, хотя многие побывали в церкви в Дамаске и там исповедались, причастились. Каждый счел нужным подарить храму золотой динар, как это сделал их командир. Теперь ни у кого из них не осталось сомнений, какой веры я придерживаюсь. А что на службе у сарацинов не выпячивал ее, так на то он и плен. Там командиру приходилось и нашим, и вашим угождать. Дело понятное.

На этот раз я знал, что задержусь в Акре надолго, поэтому, переночевав на постоялом дворе в пригороде, на следующий день снял дом рядом с Генуэзскими воротами и стапелями. Со мной теперь слуга и две бабы, каждой из которых надо в три раза больше жизненного пространства, чем нормальному человеку.

Стапелей в Акре четыре. На трех строят галеры, а на четвертой, самой большой, еще и «круглые» корабли. Называют их просто — неф (корабль по-французски). Длиной они пятнадцать-тридцать метров и шириной от пяти до двенадцати с соотношением три-три с половиной к одному. Осадка от полутора до четырех метров. Водоизмещение от ста до шестисот тонн. Некоторые за раз перевозили до тысячи паломников. На баке и корме высокие надстройки в несколько палуб. Имеют от одной до трех мачт с латинскими парусами, хотя на некоторых видел на фок-мачте прямой или на наклонной трапециевидный артемон. Управляются рулевыми веслами. Все, чему я учил местных кораблестроителей более тысячи лет назад, забыто.

На самом большом стапеле как раз заканчивали строительство галеры. Хозяином и корабелом был пожилой низкорослый курчавый черноволосый носатый смуглокожий потомок финикийцев по имени Ясир Битмалхуд. Христианин, причем православный. Борода на ассирийский манер завита волнами. Наверное, каждое утро на приведение ее в порядок уходит много времени, если, конечно, не предположить невероятное, что спит на спине, не шевелясь и не отвлекаясь на жену, у которой рост и ширина задницы были равны. Я бы на такую тоже не обращал внимания.

— Могу построить тебе крепкий неф любой грузоподъемности, — предложил Ясир Битмалхуд, когда я сказал, что собираюсь арендовать стапель.

— Мне нужен не только крепкий, но и быстрый, а ты не умеешь делать такие, — возразил я. — Будешь помогать мне. Заодно многому научишься.

Он ухмыльнулся, глядя снисходительно снизу вверх на самоуверенного сопляка. Когда я перечислил, сколько, из какой древесины и какого размера потребуется брусьев и досок, корабел почесал затылок и перестал лыбиться: человек не в теме такого знать не мог. Получив задаток на закупку материалов, засопел радостно и заверил, что к моменту, когда стапель освободится, все будет приготовлено.

Деньги я взял у ростовщика-венецианца, поскольку у него был самый низкий процент. Сильно расстроил Агостино Градениго, который уже решил, что я сгинул без вести. Он предлагал шесть с половиной процентов, если оставлю вклад, и очень огорчился, когда услышал, что жадные иудеи отстегивают мне на процент больше.

— Я бы ни