Истории земли Донецкой. От курганов до терриконов - Сергей Валентинович Богачев

Кондратия. Такого совета эта площадь еще не видывала, кто подальше стоял – на бочки залазили, подводы подогнали и на них стали, пацанва на деревьях повисла, а кто запоздал, так те со стен глядели, переспрашивая у передних, чего там гутарят.

– Господа казаки, жители столицы донской, вольные люди! – начал свою речь Булавин. Стоя в окружении своих старшин, он выделялся выправкой, зычным голосом и колючим взглядом. – Знаете ли вы, уважаемое общество, кто убил подполковника Юрия Долгорукого?

– Знаем, Кондратий Афанасьич! Твоих рук дело! Кланяемся за то! – раздались возгласы из круга. Толпа бурлила, с разных сторон слышались одобрительные возгласы.

– А знает ли казачья река, по чьему приказу кара эта постигла князя?

Казаки на площади притихли – никто правды не знал, потому и выкрикивать не рисковали.

– По их указу! – Булавин нагайкой ткнул в сторону телеги с пленными старшинами. – А кто послал полк нам навстречу?

Казаки молчали, прекрасно зная ответ на этот вопрос – послали старшины и атаман Максимов.

– Перед приказами Московскими отчет держали, что разбили Булавина наголову! Знали вы за это? А, казаки?

– Ах, боярские подстилки! На кол!

– Кто они после этого? – громогласно спросил у площади Кондратий.

– Изменники! В воду их![78]

– Что, говорите казни заслуживают, подлецы?

– Любо! Любо, Кондратий Афанасьич! Казнить!

– Так и быть тому, как круг решил, так и будет! – Кондратий подошел к телеге, где рычал от злости связанный Максимов. Булавин нагайкой поднял его подбородок и негромко сказал:

– Видишь, Лукьян Максимович, до чего измена доводит, не люб ты стал казакам…

– Торопись жить, Кондратий, – сквозь окровавленные губы прошипел в ответ бывший атаман. – Кто изменщик, это еще посмотрим. Сам подохнешь от друзей своих. Вашей своре только до горла добраться…

– Ты прощай, Лукьян, не увидимся мы боле…

– Не зарекайся, на том свете повстречаемся… Не придется мне за тобой тосковать долго… Скоро свидимся… – Максимов резко дернул головой, освободившись от нагайки, и со всей ненавистью плюнул кровью под ноги Кондратию…

Вскоре под хоругвями и знаменами Войска Донского Кондратий принял булаву – символ атаманской власти. В эти же дни пятеро станичных атаманов, заручившись поддержкой полутысячи своих тайных сторонников, учинили заговор. Через два месяца Булавин был застрелен там же, в Черкасске, в своем доме.

Дело представили так, будто заговорщики напали на атаманское подворье и вор Кондратий Булавин, завидев безысходность, покончил с собой. Московский приказ остался доволен – самоубийцы в народе почета не имеют, в храме их не отпевают и на погостах с остальными не кладут. Так позабудут смутьяна…

Новым атаманом Войска Донского избрали одного из старшин – Илью Зерщикова. Человек до той поры не особо приметный и скрытный, именно он открыл Кондратию Булавину ворота в Черкасск, а через два месяца организовал его убийство.

* * *

Недолго и атаманской булавой пришлось Илье Зерщикову владеть. Царский гнев не смогли смягчить ни его с сотоварищами депеши в столицу, где они растолковывали подвиги свои против раскольника Булавина, ни попытки искать заступничества в столичных властных кругах.

По Высочайшему указу Петра I Илья Григорьевич Зерщиков был казнен через несколько месяцев после Булавина на площади перед строящимся собором в Черкасске.

Указ свой государь закончил словами: «Предавший единожды не заслуживает доверия. Он предаст и многажды».

Платов

Чудесна степь весной. Растопив толстое покрывало снега, солнце, верное ритуалу, повторявшемуся уже миллионы лет, принялось снова вдыхать жизнь в землю, покрытую прошлогодним сухостоем.

Сквозь невзрачную серую массу засохших стеблей уже пробились ярко-зеленые, жизнерадостные побеги разнотравья, среди которых выделялись ростом разной масти колючие репяхи. Тёплые лучи, проникая сквозь прошлогодний подбой, возрождали жажду к жизни мелкой живности – мураши и ящерицы суетились там в своём мире, стараясь успеть до первого большого ливня обустроить себе надёжные убежища.

Над ними, высоко в небе, высматривая свою добычу, уже висели кобчики[79], сарычи[80] и пустельги[81] – настала пора пировать после долгих перелётов и зимовок. Срываясь камнем вниз, они пикировали к земле и, казалось, вот-вот разобьются о неё, но совершенный ум летающего охотника вовремя давал команду крыльям и те в нескольких метрах над поверхностью накрывали потерявшую бдительность жертву своей тенью.

Обоз из сотен подвод в сопровождении двух полков казаков шумом колес и монотонным, низким, гулким звуком, издаваемым топотом конских копыт, спугнул степных обитателей. Хищные птицы, определив своим острым зрением необычно активное движение в траве по обе стороны от длинного каравана подвод, зависли в воздухе в ожидании добычи.

– Ишь, как атакует, чисто – молния! – восхитился падающим кобчиком пожилой казак Трофим Греков.

– Ему бы копья метать сверху на врага, с таким взором да прытью – любую рать заставил бы пригнуться, – отвечал полковник, конь которого шёл рядом.

– Эх, Матвей Иваныч, то давняя мечта наша с твоим батькой была. По земле казаки ходят, коня укрощают, по воде тоже можем – чайки наши легки и быстры, даже под водой могём. Вон, старики сказывали, как к Азову сквозь оманскую осаду надо было пробраться[82], так наш брат ружьё в кожаный куль прятал, да на спине под водой пробирались – только камышовую стеблину, через которую дышали, и было видно. А летать пока не обучены…

– Эка ты, Трофим Степаныч, завернул… Летать… Хоча, и на воду когда-то с опаской люди глядели. Человек – не рыба, а поплыл же. Може, и полетит когда, – усмехнувшись своей мысли, отвечал полковник.

– Вот тогда мы этому человеку в руки-то ружьишко и снарядим…

– А пока, Степаныч, будем с божьей помощью на коне воевать. Запевай, что ли… – подбодрил своего есаула полковник.

Седой всадник зачем-то снял папаху и, набрав полную грудь воздуха, затянул станичную песню:

Ой, да, ну, летал-то, вот бы всё летал…

Ей, да сизой-то да орёл…

Заслышав пение есаула, возницы и казаки из полка сопровождения дружно подхватили знакомые с малолетства слова и стройно затянули все вместе:

Летал по круты… летал по крутым, да горам…

Ей, да, летаючи, да орёл…

Ей, да сизой-то да орёл…

Орёл сам да сыста… да сыстарился…

Ой – да, побелела только у в орла,

Ей, да головушка…

Она, ровно бе… Она ровно белый снег…

Ей, пробивала будто у в орла,

Ёй, да сединушка…

Долгая та песня была, как обоз их, и пели они её разом, и полковник, и все казаки. С душой пели, как во станицах