Коммунизм своими руками. Образ аграрных коммун в Советской России - Доминик Дюран

...писарь коммуны стал писать ордера на ужин, выписывая лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» от руки на каждом ордере.

Все взрослые члены коммуны — семь мужчин, пять женщин и четыре девки занимали в коммуне определенные должности.

Поименный перечень должностей висел на стене. Все люди, согласно перечня и распорядка, были заняты целый день обслуживанием самих себя; названия же должностей изменилось в сторону большего уважения к труду, как-то — была заведующая коммунальным питанием, начальник живой тяги, железный мастер — он же надзиратель мертвого инвентаря и строительного имущества (должно быть, кузнец, плотник и прочее — в одной и той же личности), заведующий охраной и неприкосновенностью коммуны, заведующий пропагандой коммунизма в неорганизованных деревнях, коммунальная воспитательница поколения — и другие обслуживающие должности.

Копенкин долго читал бумагу и что-то соображал, а потом спросил председателя, подписывавшего ордера на ужин:

— Ну, а как же вы пашете-то?

Председатель ответил, не останавливаясь подписывать:

— В этом году не пахали.

— Почему так?

— Нельзя было внутреннего порядка нарушать: пришлось бы всех от должностей отнять — какая ж коммуна тогда осталась? И так еле наладили, а потом — в имении хлеб еще был...^[263]

Статьи и журнале «Коллективист» середины 1920-х позволяют сделать вывод, что эффективность труда была серьезной проблемой во многих коммунах. Пока не ввели оплату труда и систему учета трудового вклада каждого работника, заинтересованность в результатах труда отсутствовала и об эффективности говорить не приходилось.^[264]

Когда появился Примерный устав коммуны 1926 года, где указывалось, что работники должны, кроме всего прочего, получать плату за свой труд, не все коммуны поспешили согласиться с этим предписанием или, по крайней мере, так это показывают в материалах конца 1920-х годов. С одной стороны, введение заработной платы могло видеться самым убежденным коммунарам предательством этики эгалитаризма первых лет коммунизма. Однако, скорее всего, это было вынужденной мерой, обусловленной реалиями жизни: иначе распад коммуны был бы неизбежен. Так, в Образцовой коммуне им. Ленина в Тамбовской губернии (коммуна «американцев»-реэмигрантов) перешли к режиму заработной платы лишь весной 1928 года после долгих размышлений и серьезных изменений в укладе коллективной жизни. Фактически от изначального принципа распределения «каждому по потребностям», реализовывавшемся в той мере, в какой коммуна могла это обеспечить, перешли к распределению по труду. Едва ли было возможно продолжать пользоваться системой эгалитарного распределения благ среди коммунаров в условиях, когда воплощение идеала совместного труда и равенства не оправдывали ожиданий: многие коммунары и, в частности, реэмигранты выходили из нее и уезжали обратно, а к 1925 году больше сорока процентов работавших в полеводстве были не членами коммуны, а наемными батраками, на оплату которых уходила примерно треть всех доходов от продажи продукции.^[265] Никаких следов подобного (довольно типичного для коммун) положения вещей в брошюре 1929 года найти нельзя.

Что касается образцовой «Пролетарской воли», то писатель Федор Панферов в своем очерке, опубликованном в эпоху оттепели, по следам своих впечатлений рассуждает о том, как соотносятся лозунги и реальная деятельность коммунаров. Большой плакат обращает на себя его внимание: «Подгонка рублем — позор для коммунара!» Писатель идет по коммуне и видит породистого быка с необрезанными копытами, который не может нормально ходить. Никто из коммунаров не обращает внимание — нечем, якобы, копыта подрезать. Писатель вытаскивает из плетня обломок косы и с помощью коммунаров остригает копыта быку. «Почему же при наличии таких условий, как хорошее пастбище, призывный плакат: “Подгонка рублем — позор для коммунара!”, породистый рогатый скот (и люди в общем хорошие [...]), — почему же одни коммунары шелка ют семечки, другие, сидя на бревнах, курят “вырви глаз”, и никто не хочет убрать из-под коров навоз или быку обрезать копыта? В чем же дело?»^[266]