Ольвия - Валентин Лукич Чемерис

— Да есть ли кто живой в этой Скифии?.. — вырвалось у нее. — Кончится ли когда-нибудь эта черная ночь?!

Что-то словно повеяло на нее, где-то мелькнул осколок света, и она рывком подняла голову. В шатер неслышно вошла слепая рабыня, неся перед собой глиняный светильник. Огонь слепой был не нужен — она несла его для своей госпожи.

— Милена?! — радостно воскликнула Ольвия и почувствовала, что ей стало немного легче. — А я о тебе и забыла. Как хорошо, что ты есть… С ума сойти можно в этой Скифии!

— Да озарит покой тебя, моя добрая госпожа, как ласковое весеннее солнце озаряет степь, — тихо отозвалась рабыня мягким, успокаивающим голосом. — Спи, госпожа, Милена будет стеречь твой сон.

Ольвия смотрела сверху вниз на свою послушную и покорную рабыню. Она уже привыкла к ее слепоте; пустые глазницы рабыни больше ее не пугали. Милена всегда управлялась ловко, проворно исполняла повеления своей госпожи, словно была зрячей, ибо никогда не сбивалась с пути и не натыкалась на преграды. Но разве ей — жестоко ослепленной — легче от этого?

— Милена…

— Спасибо тебе, госпожа.

— За что ты благодаришь? — удивилась Ольвия.

— За то, что зовешь меня, как человека, по имени, а не рабыней. Не скотиной и не собакой, как зовут меня скифы.

Ольвия вздохнула.

— Милена, ты хотела бы побывать в Греции?

— Нет, госпожа, не хотела бы.

— Гм… Но ведь ты гречанка, и тебя должно тянуть на родину. Даже журавлей весной тянет в родные края.

— У журавлей есть место на родине, а у меня… Да и какая я теперь гречанка?

— Была гречанкой.

— Когда-то была… — согласилась Милена. — А что было, то быльем поросло.

— Не отчаивайся.

— А чему мне радоваться? — спросила Милена. — Я рабыня. А какая родина у рабыни? Да что там… Я уже и здесь привыкла. В Греции у меня никого нет, и никого я уже там не увижу. Так зачем мучить душу? Если позволишь, госпожа, я доживу свой век при тебе. Его у меня осталось, что у зайца хвоста. Куда на старости лет срываться? У скифов я рабыня и дома, разумеется, госпожой не стану. Так не все ли равно, где свой проклятый век доживать?

— А жить хочешь?

— Раз уж родилась, то надо жить. Пока господин мой желает, до тех пор и буду жить. А скажет: сдохни! Сдохну!

Она помолчала, и вот какая-то слабая улыбка мелькнула на ее сморщенном, измученном личике.

— Спрашиваешь, госпожа, хочу ли я жить?.. Жить, конечно, хочется. Что уж там… Хоть и слепая, хоть и рабыня, а жить хочу. Потому что жизнь — она одна, какой бы горемычной ни была, а другой не будет. А что зло… Так ведь должно же где-то быть и добро. Иначе для чего боги зажгли белый свет? Для добра же… Ибо для зла и тьма годится. Вот только не знаю, где оно, это добро? Но верю: есть добро, госпожа моя хорошая, есть. Вот и ты добрая, значит, все-таки есть добро в мире. Есть! — Она повела пустыми глазницами в сторону Ольвии. — А желание мое… Хочется посмотреть на тебя, госпожа моя. У тебя такой красивый голос. Когда слушаю его, что-то волнует меня, что-то далекое чудится. Сама не своя становлюсь. Будто юность свою слышу… Ой, что же это я… Не слушай, госпожа, что бормочет старая рабыня. Рабам не велено изливать душу перед господами.

Она умолкла, шевеля губами.

— Что ты шепчешь? — спросила Ольвия.

— Твое имя, госпожа, — после паузы ответила рабыня. — Тебя так странно зовут… Ольвия… Ольвия… В юности я знала один город на берегу лимана с таким именем.

— Он и до сих пор есть, — ответила Ольвия. — Я оттуда. Почему ты так вздрогнула, Милена?

— Ты хорошая, добрая, моя госпожа, а город твой — страшный. — Милена обхватила руками свою седую голову. — Ох, злой это город, госпожа, лучше бы его никогда не знать!

Ольвия с жалостью смотрела на несчастную женщину.

— Тебе причинили горе в моем городе?

— Не вспоминай, госпожа, о том городе. Он и так укоротил мне жизнь… — Помолчала. — Ох, не столько город, сколько та любовь…

— Ты… — удивленно воскликнула Ольвия, — любила?

— Госпожа думает, что я родилась старой, слепой рабыней?

Ольвия подсела к Милене, легонько обняла ее за худые, костлявые плечи.

— Расскажи мне о своей любви…

— О боги… — прошептала рабыня. Дрожь пробежала по ее телу, и на руку Ольвии что-то капнуло.

— Ты… плачешь?

— Плачу… Потому что странно ведь. Слепая рабыня — и вдруг — любовь… — Милена и плакала, и улыбалась сама себе. — А ведь любила… Ох, как любила… Разве смогла бы я перенести рабство, если бы не любила, если бы не было его… Понимаешь, госпожа, его… единственного… Выжила бы…

Разворошив воспоминания, Милена заговорила возбужденно, горячо:

— Без любви своей я бы сгинула, как прошлогодний снег! А то вспомню свою любовь и его… и рабства будто и не было. На душе легчает. И не слепой себя чувствую, а зрячей, молодой… Вот, госпожа, когда заблудишься в степи. Ночь, ветрище воет голодным волком, отчаяние тебя, как мошкара, облепит… С пути собьешься, мечешься туда-сюда, не ведая, где твой единственный путь… Сил уже нет. Все, думаешь, конец. И вот внезапно — блеснет на горизонте… Во тьме ночной огонь пылает… Да не огонь, а огонек дрожащий. Точечка мерцающая. Но для тебя она — спасение. Откуда только силы берутся! Ноги сами несут тебя к этому огоньку… Падаешь, встаешь и снова идешь… Так и моя любовь. Я всю жизнь иду к этому крохотному, дрожащему огоньку моей слепой жизни… И слепая — вижу тот огонек… Далеко-далеко, а вижу… И греет та любовь старую и слепую скифскую рабыню…

Ольвия молчала, пораженная услышанным.

— Немного легчает от слез, — плакала Милена. — О, если бы ты знала, госпожа, как дорого я заплатила за свою любовь. Наверное, никто такой цены не платил. И не заплатит больше. — Милена застонала и долго молчала, покачиваясь всем телом. — А ведь я была счастливой… И его любила… Ох, как любила, солнышко мое! А потом… Потом меня отдали за другого. Силой. Он