Тамара. Роман о царской России. Книга 1 - Ирина Владимировна Скарятина

Хотя, согласно предписаниям министерства просвещения, программе обучения следовало быть такой же, как и везде, и девочки должны были в соответствии с общим планом публично сдавать ежегодные экзамены перед государственной экзаменационной комиссией, дух этой незаурядной маленькой школы был уникальным.

Каждое утро большинство девочек приезжало в экипажах в сопровождении своих гувернанток, которые оставляли их у дверей (или, вернее сказать, за дверями внутри, дабы убедиться, что те не смогут улизнуть и прогулять учёбу). Позже, когда занятия в школе заканчивались, те же гувернантки и те же экипажи появлялись вновь, чтоб отвезти их домой.

Правда, несколько самостоятельных девиц, у матерей которых были разумные "передовые" идеи по многим вопросам, прибывали и убывали одни: пешком, на трамваях или в дрожках. Но эти исключения были редки, и одноклассницы взирали на подобных счастливиц с завистью и благоговением, в то время как дружина строгих гувернанток, похоже, свято веривших в важность своей миссии, неодобрительно фыркала и внутри себя брюзжала о "слишком большой свободе" и о том, что некоторые люди "необычайно спешат".

Одна девочка из нашего класса, Варя Веренгрод, неизменно приходила одна, с гордо задранным носом, уверенная в себе, рассудительная и очень презрительно относившаяся к стайке "неженок", которых, как маленьких детей, приходилось приводить в школу за руку, а после забирать их камеристкам и фрейлинам. Позже Варя поступила в медицинский институт и стала первоклассным хирургом.

Увы, как я ни умоляла позволить мне проходить в одиночестве полверсты от нашего дома до школы, мне так и не предоставили такой возможности, даже в тот год, когда я уже собиралась обручиться.

Каждое проклятое утро, сразу после завтрака, мы с мисс Бёрнс в мамином экипаже трогались в путь, а третьему помощнику главного кучера и паре третьесортных кобылок поручалась скромная задача отвозить нас туда и обратно. Эти две крепкие, лохматые гнедые были известны как "ночные лошадки" и "детские лошадки", поскольку их основная обязанность состояла в том, чтобы забирать Маму далеко за полночь с поздних приёмов, когда всем было всё равно, как выглядят ездовые, а спустя несколько часов, по утру, доставлять нас в школу.

Первоклассные и второсортные пары, красивые, элегантные и эффектные, выставлялись лишь напоказ, когда наши родители колесили взад-вперёд по знаменитым Дворцовым набережным, где все, кого мы знали, раскатывали, как на параде, около четырёх часов дня; или когда Мама наносила официальные визиты либо с шиком подъезжала для участия в каких-то придворных церемониях. В таких случаях сам главный кучер Матвей управлял высоко ступавшими рысаками, гордо выгибавшими шеи и важно державшими свои длинные, густые, волнистые, похожие на плюмаж хвосты, словно собираясь вот-вот сфотографироваться.

Но сия элегантность была не для нас. Нам выделяли лохматых гнедых – Смелую и Белую (вторая звалась так потому, что у неё имелись белая звезда на лбу и четыре белых "чулка"). Ванька, Танька и я преданно их любили и страшно переживали, когда узнавали, что Смелая и Белая всю ночь провели на холоде. Мы отчаянно требовали, чтобы их укрывали плотными попонами, дабы защитить от сильных морозов, или разводили вокруг них маленькие костры, когда тем приходилось часами стоять на улице. Но они были сильными и за все эти годы, казалось, ни разу не чувствовали себя плохо во время своих ночных вылазок. Пётр, молодой кучер, который всегда отвозил меня в школу, каждый раз нахально ухмылялся и подмигивал мне за спиной мисс Бёрнс левым глазом, и я, показав язык, подмигивала в ответ. Как ни странно, мисс Бёрнс ни единожды не заметила этой изящной немой сцены.

У внушавших благоговейный трепет врат моего уникального храма знаний она со мной прощалась, произнося неизменно одни и те же слова: "Теперь запомни – будь хорошей". И мимо рослого улыбчивого швейцара я пробегала в гардеробную, где девочки снимали свои шубы, валенки и меховые шапочки, треща, как стая сорок. В течение нескольких минут мы приводили себя в порядок, разглаживая, отряхивая и оттирая от пятнышек нашу униформу, состоявшую из бордовых шерстяных платьиц с белыми льняными воротничками и манжетами и чёрных передничков из шерсти альпаки.

Затем раздавался первый звонок, звучавший как "кло́ппити-кло́ппанг, кло́ппити-кло́ппанг", и мы поднимались парами по лестнице, делая реверансы мадам Курба́, когда проходили мимо неё в главном зале, и стараясь держать спину ровно, а голову высоко поднятой. Мы останавливались в часовне для краткого молебна, который пели все вместе, а затем начинались различные занятия. Хотя наше замечательное учебное заведение предназначалось в основном для "благородных девиц", занятия были столь же строгими, как и везде, и на всём протяжении от первого до последнего хмурились многие благородные лбы и капли благородного пота падали на унылые страницы, описывавшие эти вечные и отвратительные проблемы несчастных встречных поездов, и швей, делавших столько-то стежков за столько-то минут, и вёдер с водой, которые наполнялись, проливались и вновь наполнялись.

В полдень нам давали полчаса на обед и полчаса на прогулку по старомодном саду, примыкавшему к зданию школы, некогда являвшемуся частным особняком. Это было единственное время, имевшееся у нас для бесед, так как мадам Курба́ утверждала, что непрерывная болтовня юных леди, несомненно, являлась настоящим корнем всех бед.

В классе мои подруги сидели вокруг меня справа, слева, спереди и сзади, и мы образовали тайное общество под названием "Плохие девчонки" – с секретными паролями, особыми рукопожатиями и прочими таинственными знаками. Естественно, как и в любой другой школе, у нас были свои любимые учителя и те, кого мы недолюбливали, или ненавидели, или презирали; и мы заводили друзей и врагов, сбивались в клики, имели свои радости и горести, развлечения и скандалы, а также, разумеется, объекты обожания, или "кра́ши".

Нашим самым первым "кра́шем", которого мы все просто "боготворили", стала Валентина Ивановна, наша учительница физики, хотя, видит Бог, она не была ни молодой, ни хорошенькой. Напротив, уже далеко за тридцать, долговязая, худая как щепка, со строго зачёсанными назад волосами и в очках в золотой оправе, она выглядела весьма мужеподобно и читала лекции чопорно, почти никогда не позволяя себе улыбаться или произносить слова, которые не имели отношения к её урокам. И всё же было в ней нечто такое, что нас привлекало (по-видимому, просто нехватка подходящих объектов для обожания). Мы ходили за ней по пятам, буквально висли у неё на руках – те, кто вообще осмеливался набраться подобной наглости, – либо