Тамара. Роман о царской России. Книга 1 - Ирина Владимировна Скарятина

С мучительным воплем: "Не смотрите! Я всё теряю!" – я выпрыгнула из позорного круга и, вылетев из гостиной, помчалась по коридору в свою старую детскую. Там я бросилась на кровать, задыхаясь от стыда: "Ой, ой, скандал!" – в то время как Няня, которая прибиралась в комнате, подбежала ко мне в большом беспокойстве.

"Ах ты, голубка моя, что стряслось?" – воскликнула она, а затем в шоке стала меня разглядывать. Я лежала безо всякой одежды, за исключением праздничного платьица в яркую полоску, застёгнутого на моей шее.

"Ох! – выдохнула она. – Ох! Это Танька, мелкая чертовка! Подожди, я до неё доберусь! Может, она и замужем и всё прочее, но для меня она всего лишь дурной, порочный, непослушный ребёнок … Мать, видите ли! Да она не заслуживает того, чтоб у неё было дитя … Подумать только, что она так опозорила свою бедную младшую сестру … да ещё перед чужим джентльменом … бесстыдная и бессердечная девчонка. Я доберусь до неё … Она неделю не сможет сидеть, после того как я с ней поговорю по-своему!"

В этот миг дверь распахнулась, и в комнату вихрем ворвалась Танька.

"Тамара, душенька, – крикнула она, бросаясь на кровать рядом со мной, – мне так жаль, так жаль! Прости меня, голубушка! Я и правда не думала, что это будет столь ужасно! … Все эти твои бедные вещицы, валяющиеся там, в гостиной … Ох, ох! … Я ни за что себе этого не прощу!" И она разрыдалась, даже не заметив, что Няня уже приближалась к ней с нашей старой воспитательной берёзовой розгой, которая столько раз служила своему прямому назначению. При этом она бормотала: "Подожди же, моя дорогая, и увидишь, что тебя ожидает!"

Ещё секунда и: "Ай, ай! – заверещала Танька, – Я больше так не буду, Няня, клянусь, что не буду! Ай, ай, ай!"

Посреди всего этого гвалта дверь отворилась и к нам зашли Борис и Ванька. При виде того, как Няня потчует Таньку розгой, те согнулись от хохота пополам, крича: "Ой, это так смешно, Няня! Это изумительно, чудесно … Ты нас просто убиваешь!"

Но тут Танька, воспринимавшая своё наказание как нечто само собой разумеющееся, просто по привычке, лишь для пущего эффекта издавая обычные протестующие визги, резко спрыгнула с кровати и с взъерошенными волосами, пылавшими щеками и слезившимися глазами кинулась к ним, вопя: "Убирайтесь отсюда, дурни! Вы меня слышите? Убирайтесь, быстро, это не ваше дело! Как вы вообще смеете на нас глазеть!"

Когда Борис, её собственный муж, попытался до неё дотронуться, та отвесила ему звонкую пощёчину за то, что он "стоял и ухмылялся, как обезьяна", однако когда Ванька схватил её за плечи, встряхнул и одёрнул: "Сию же минуту прекрати вопить! Можно подумать, ты никогда не получала от Няни взбучку", – она вдруг, запрокинув голову, расхохоталась. Тут они уже все втроём покатились со смеху, пока Няня зловеще не приблизилась к ним с криком: "Вы видели, что я сделала с Танькой? Что ж, это касается и тебя, Ванька, никудышный мальчишка! Я сейчас задам тебе такую трёпку, которую ты никогда не забудешь … И несколько дней ты не сможешь ездить верхом на своих лошадях, мой бравый офицер!"

Но тот, оторвав Няню от пола, обнимал и целовал до тех пор, пока с неё не свалились чепчик и прядь накладных волос. Тогда уже я принялась смеяться, и вскоре мы все опять помирились. Мы с Танькой умылись и причесались, Няня на сей раз одела меня подобающим образом, а затем вся компания вернулась в гостиную, где Иван Иванович сидел на краешке стула с таким видом, словно его пригласили в приют для умалишённых. Мамуся, Папуся и Дедуся пытались поддерживать милую беседу, но с первого же взгляда было ясно, что мысли их тревожно блуждали.

Несмотря на столь неудачное начало, ужин прошёл весьма успешно, и позже семья признала, что с "Тамариным Иваном Ивановичем" всё было в полном порядке.

Но, что касалось меня, если бы вдруг Иван Иванович умер и был погребён, мне было бы всё равно. В тот день я раз и навсегда излечилась от конкретно этой влюблённости – вероятно, потому, что предстала перед ним в столь жалком виде как раз в тот момент, когда мне так хотелось произвести на него впечатление и покрасоваться. Когда же несколько месяцев спустя он сбежал с одной из старших выпускниц и в школе из-за этого поднялся страшный тарарам, я просто пожала плечами и презрительно бросила: "Кого это волнует?"

Позже Ванька с Танькой неизменно утверждали, что это они исцелили меня от "идиотского увлечения" и что я должна впредь неустанно зажигать благодарственные свечи перед образами их небесных покровителей за то, что они спасли меня от превращения в "миссис Рейнеке-лис".

Но гораздо сильнее, чем личные огорчения, связанные с Иваном Ивановичем и мадемуазель Эме́, оказалось настоящее, острое горе от потери зарождавшейся "лучшей" дружбы с Софи́ Далмачевой – девочкой, учившейся на два класса старше меня. Та дружба, сулившая, казалось, большие перспективы, была прервана практически в самом начале, оставив в моём сердце не только боль и разочарование, но и шрам, который так до конца и не зажил. Ибо, несомненно, то были самые уязвимые годы в жизни, когда переживания наиболее мощны, а чувства наиболее обострены и ранимы. Грустные слова: "Шагра́н даму́р дюр тут ля ви" (фр. – "Сердечная боль длится всю жизнь"), – действительно можно отнести к тому периоду становления, когда прекрасные обстоятельства, которые столь легко могли бы сложиться, лишь недостижимо маячат вдали, как манящие сны.

Вскоре после поступления в школу мадам Курба́ я обратила на Софи́ внимание и сразу подумала, что она самая красивая девушка, которую я когда-либо видела. Та была на пару лет старше меня и обладала особой красотой, которую принято называть "утончённой". Даже тогда она напоминала мне кариатиду на носу древнего корабля. (Так случилось, что я довольно-таки много знала о кариатидах, поскольку в доме у дяди Василия, старого адмирала, была целая их коллекция). Стремительная линия её достаточно крупного, однако идеального по форме вздёрнутого носа, короткая верхняя губа, длинная, как у лебедя, шея и курчавые волосы, всегда создававшие впечатление развевавшихся на