Миклухо-Маклай. Две жизни "белого папуаса" - Даниил Тумаркин

Миклухо-Маклай с нетерпением ждал ответа из Петербурга на рапорт Назимова с просьбой разрешить «Витязю» зайти в Австралию и затем высадить ученого на Новой Гвинее. Зная, что кризис из-за демарша Горчакова уже миновал самую острую стадию, Николай Николаевич надеялся на благоприятное для него решение вопроса и в письмах из бразильской столицы просил направлять ему корреспонденцию в австралийский порт Мельбурн. 9 марта 1871 года Назимов ушел из Рио-де-Жанейро, здраво рассудив, что при тогдашних средствах сообщения ответ из Петербурга не скоро дойдет до Бразилии; он надеялся, что почтовый пароход с депешей из Морского министерства догонит «Витязь» в одной из южноамериканских гаваней вплоть до чилийского порта Вальпараисо. Павел Николаевич повел корвет на юго-запад, к Магелланову проливу, чтобы пройти через него в Тихий океан.

Морская стихия снова не баловала нашего героя, особенно после того, как корабль вошел в зону «ревущих сороковых». «Прошло уже две недели, как неблагоприятные бури и ветры носят нас взад и вперед, так что мы не можем попасть в Магелланов пролив, — писал Миклухо-Маклай Дорну 30 марта. — 3 ½ недели тому назад мы покинули Рио-де-Жанейро и сейчас находимся в промежутке между Фолклендскими островами и берегами Патагонии, южнее мыса Бланко, где нас качает из-за продолжения равноденственных бурь»^[344]. Но и в этих неблагоприятных условиях ученый по возможности продолжал свои изыскания. Так, он сообщил в том же письме Дорну, что «хороший день, когда мало качало, позволил мне исследовать несколько голов моих любимых селахий, купленных на рынке в Рио»^[345]. По сообщению Назимова, «на пути из Рио-Жанейро в Магел[л]анов пролив, идя на малой глубине в 70 и 60 сажень, иногда и менее, Миклуха бросал несколько раз драгу для получения морских животных со дна моря»^[346]. Продолжал он и измерение температуры морской воды на малых глубинах.

Наконец 1 апреля корвет вошел под парами в Магелланов пролив и через три дня, преодолев все узкости, встал на якорь в гавани Пунта-Аренас — поселения, основанного в 1840-х годах и остающегося по сей день самым южным городом в мире. В связи с открытием поблизости угольных копей и золотых приисков поселок к тому времени превратился в небольшой город с военным гарнизоном в 30 человек; здесь поселился губернатор чилийской территории Магальянес. Как сообщил в Петербург Назимов, «быстрый переход от бразильских жаров в патагонский холод» отрицательно повлиял на здоровье команды «Витязя» и его ученого пассажира, но не сказался на их работоспособности^[347].

В 1833 — 1834 годах в Магеллановом проливе проводила многомесячные исследования английская экспедиция на бриге «Бигль», и Николай Николаевич шел тут буквально по следам молодого Дарвина. Как и он, Миклухо-Маклай совершил экскурсии по покрытым густыми лесами холмам, посетил горное озеро, осмотрел береговую полосу и отвесные обрывы, позволяющие судить о чередовании геологических эпох, описал несомненные признаки процесса поднятия берега на патагонской стороне пролива. Однако его научные приоритеты изменились, как только в городок прибыли верхом несколько десятков пата-гонцев, мужчин и женщин. В Миклухо-Маклае проснулся этнограф. «Последние дни нашего пребывания в колонии (Пунта-Аренас. — Д. Т.), — писал ученый, — я посвятил исключительно патагонцам: рисовал их физиономии, рассматривал их вещи и хозяйственные принадлежности, которые они имели с собой, старался при помощи переводчика говорить с ними»^[348]. Так в сообщении появились интересные наблюдения над внешностью и некоторыми обычаями патагонцев, их одеждой и украшениями, особенностями верховой езды, метательным оружием болас и т. д. Сохранилось несколько портретов патагонцев, сделанных ученым в Пунта-Аренасе. Благодаря необычайной выразительности и точности в воспроизведении деталей эти рисунки и сейчас могут служить этнографическим источником.

Патагонцы прибыли в Пунта-Аренас для меновой торговли. Шкуры гуанако они выменивали главным образом на ром и другие алкогольные напитки. «Не прошло и трех часов по их прибытии в Punta Arenas, — пишет Миклухо-Маклай, — как почти все индейцы были так пьяны, что большинство не могло стоять на ногах»^[349]. Наблюдения ученого дополняет Кролевецкий, который отмечает в своем отчете, что патагонцы были до того пристрастны к спиртным напиткам, что «некоторые продавали даже те шкуры, которыми покрывались сами, а вместо них одевались в старые европейского покроя лохмотья». «Водку доставляют дикарям чилийцы, — подчеркивал Кролевецкий. — Вот с чего начинается цивилизация диких племен»^[350].

В то время через Магелланов пролив два раза в месяц ходили английские почтово-пассажирские пароходы, поддерживавшие сообщение между Западной Европой и портами тихоокеанского побережья Южной и Северной Америки. (Панамский канал начал функционировать лишь в начале XX века.) Один из таких пароходов, следовавший из Англии, зашел в Пунта-Аренас во время стоянки там «Витязя». Миклухо-Маклай надеялся, что на нем прибудет адресованный Назимову пакет из Петербурга, но был обманут в своих ожиданиях. И хотя Павел Николаевич убеждал ученого, что долгожданные инструкции — неизвестно какого содержания — скорее всего догонят их в Вальпараисо, Миклухо-Маклай начал опять беспокоиться о судьбе своего предприятия. В письмах матери и Остен-Сакену, которые были отправлены из Пунта-Аренаса с пароходом, возвращавшимся в Европу, он сетовал на неопределенность своего положения («Не знаю, куда еду и как доберусь до Папуасии») и даже позволил себе не слишком уважительное высказывание в адрес августейшего руководителя морского ведомства: «Несдержание слова со стороны великого князя далеко не похвально»^[351].

Впрочем, эта «проклятая неизвестность» и научные изыскания не помешали Николаю Николаевичу в очередной раз увлечься хорошенькой женщиной. «Сижу в комнате красивой перуанки из Кальяо, которая переселилась сюда со своим мужем (здешним губернатором), — писал он Дорну 10 апреля из Пунта-Аренаса. — <…> Синьорита Мануэла, чей портрет я только что сделал, мешает мне писать… Она бы очень хотела узнать, что я пишу! <…> Магелланов пролив красив, лошади превосходны, синьорита Мануэла очень мила…»^[352] Зигмунд Фрейд, вероятно, обнаружил бы обостренную чувственность нашего героя в кратком описании двух юных патагонок, содержащемся в его записной книжке: «Были здесь две девочки, для своего возраста очень развитые; старшей, которой еще не исполнилось 14 лет, не хватало только мужчины с как можно большего размера пенисом; младшая, которой едва ли было 13 лет, имела красивую пышную грудь»^[353].