Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

Инженер на пороге развернулся. Хлопнул дверью. С притолоки на пол известка покрошилась. Пока спускался по лестничным маршам слышал Федькин гугнивый голос, но разобрать слов не мог.

Федька подскочил с дивана, бросился окно отворять. Через пару минут внизу показалась фигура инженера в форменном кителе и черной фуражке. Пальцы Федьки вцепились в подоконник, посинели. Он с силой крутанул глобус и бросился вон из кабинета, не закрыв ни окна, ни двери. Из угла долго доносилось шипение: пустой шар сошёл набок и слегка тёрся о металлическую ось.

После того первого прихода, когда рассказывал Богу про потерю одиночества, про радость появления в его, лантратовском, доме двух девочек, за которых теперь болит и трепещет сердце, Лавр стал чаще бывать на службах. Службы шли по обычаю долгие, полным чином, без оглядки на шаткость времён и смену режимов. Но против прежнего ушла радость и легкость моления, простота вознесения мыслями; всюду слышались скорбные вздохи, бабьи всхлипывания, причитания. Среди смертей труднее безоглядно верить. Среди повального голода тяжелее просить. Сложное упростилось до невозможности, простое усложнилось до безнадёжности. Услышь нас, Господи, как ниневитян услышал! Несколько раз чтение часов и проскомидия прерывались, двоих из прихожан обнесло дурнотой. Ослабевшим помогали, тащили на воздух, сухарь в руку совали, приведя в сознание. Чтец, сбившись, продолжал, остальные, обернувшись, оставались на своём месте творить общую молитву за семью, за страну, за мир православный. Умягчало съёжившуюся душу пение клиросное, благостное. Правый мужской и левый женский клиросы в поддержание друг друга вели хор на смягчение сердца, на трепет души. Паства негромко подпевала, не вторгаясь, не нарушая строя. Один мужской голос с надела всякий раз поражал. Казалось, там на клиросе стоит красавец витязь, богатырь и, не напрягаясь, не во всю глотку, а давая вольную волю мощи своей, поёт былину, глас, мольбу Создателю. Один голос пел стихиру, другие – подхватывали, повторяли, как многоголосное эхо. Лавр всякий раз восхищаясь, гадал: кто выводит так. И уходить не хотелось.

После воскресной службы протодиакон велел Лавру обождать. И когда в храме бережно сбирали свечные огарочки, спускали паникадила, гасили лампады, когда люд расходился, Буфетов обронил:

– Человек один знатока спрашивал по иконам, по книгам старинным. Ему по службе требуется. Я твоё имя назвал.

– Да как же, Лексей Лексеич?

– Ничего, ничего. Ты дока. Как канонник в детстве переписывал, а? Рисунок у тебя хорош, рука точная, на загляденье. Авось, и заработать выйдет.

– Да что за работа?

– А ты, погоди, сейчас отыщу его. Он хошь и не наш, нанятый, а вроде чистый. Головщика-то ноне потеряли своего. А Павел крюковому пению обучен. В канонархи бы его, в регенты. Слыхал, как выводит?

– Тот самый?

– Тот, тот. Обожди маленько. Дело важнецкое.

Протодиакон, непоседливый для своего возраста человек, поспешая, зашаркал вглубь храма. Лавр остался ждать возле апостольских колонн, скользя взглядом по их тёмно-коричневой глади и позолоте под самый купол: неужто, помощь прибудет? Оставшиеся прихожане клали малые земные поклоны на уход и складывали подрушники в стопки. Кто с подрушником пришел, с ним и уходил, возвращали заимствованные. За спиною, совсем рядом, негромко переговариваясь, прощались две старухи:

– До четвертка. Нынче чижало мне досюда добираться-то… И колени слабые. Да кто ж поможет?

– А ты на кого надеишьси? На Бога надейся. Больше-то не на кого.

– Глянь, глянь, а вот в лиловом сарафане хто же, девка-то с младенчиком?

– То Игнатова жена с мальчуганом.

– Игнатова? Скажи-ка. Ну, пойдём что ль и мы.

– Таперича, кума, до субботы.

– А в четверток что жа? Ну, как Бог даст.

Расходились по одному. Последние медлили. Рядом знакомцы-бородачи перешёптывались.

– Говорят, в Херсоне броневик пустили под именем «Антихрист».

– Не в Херсоне, а в Севастополе.

– Слыхал, в Сарапуле красные арестованных затопили.

– Как затопили?

– На барже.

– Живыми?!

– На землевозные шаланды посадили. Днище раскрыли и нету людей.

– Господи! Да что за нантские нойяды! Тогда священников топили в реке, связанными. Убийцы после говорили, жертвы не могут пожаловаться на жажду.

– Вот так нойяды! И у нас. Тут. Такое. И в наше время.

– Да, времена страшные. Порохом пахнут…серой.

– Последние времена.

Обернулся. Нет никого. Дверь протяжно ухнула.

Лавр ожидал богатыря былинного, русского святителя, с окладистой бородой, косой саженью в плечах, мощной богатырской грудью. Любопытно взглянуть на необычного человека. Не оставляло, не уходило, переливалось внутри, как клирос тянул «Се удалихся бегая». Голосина, словно у певца Шаляпина: «Ныне отпущаеши…». Из-за колонн от свечного ящика вышли двое: протодиакон и щупленький узкоплечий мужичок в распахнутой тужурке поверх гимнастёрки, мятые галифе, сапоги не первого года носки.

– Вот, Павел, знакомься, тот самый Лаврушка. Сказывал я тебе.

– Павел.

Человек протянул было руку, но тут же осёкся и поклонился в ответ на поклон Лавра.

– Вы ли там на клиросе…?

Павел рассмеялся. И по голосу стало слышно: он, он, тот самый голосина. Вот ведь природа какие штуки выделывает. В обычном по нынешним голодным временам, тщедушном теле голос мощи иерехонской. А волос тускло-пепельный, бородка жиденькая в рыжину отдаёт, то ли свежая, недавно отпустил, то ли не растёт вовсе. Лицо чухонца, бледное, плоское. А глаза светлые-светлые, даже не разберешь какого цвета.

– Давай на ты? По здешнему порядку.

– Давай.

– Оставлю вас, голубчики. К о. Антонию поспешаю. А вы уж тут сами…

Двое знакомых шли под ветром, горячо что-то обсуждая. Перейдя мостком Горбатым на ту сторону от храма Илии, обогнули базарную площадь, выбрались к трамвайной остановке. Сперва говорили о деле, потом о расколе. Трамвай только-только ушёл. На остановке в ожидании переминались два мужика, да степенная крестьянка сидела на мешке, как тряпичная «баба на чайнике». Разговор складывался любопытным для каждого из новых знакомцев, не прервёшь. Пошли пешком до следующей остановки. Павел обронил, живёт на Воронцовых полях. Пылко принялся убеждать спутника в существовании раскола до Никона. Тот раскол будто намечался, в веке шестнадцатом, когда Грозный – Титка Окаянный – возжелал патриаршества над всем православным миром. Тогда церковь русская пошла в раздор с греческой. Лавр и спорить не собирался, удивляло, ведь человек чужой веры, а их взглядов придерживается. Ведь и вправду, раскол мог бы созреть на век прежде, да не вызрел: греческий патриарх обошёл русского самодержца, предложив признать самого себя, грека, Императором. На дерзость дерзостью ответил. Но случись та распря, стала бы войной меж чуждых государств. А черемисин Никон с царём-батюшкой Алёшкой Романовым и папскими легатами