Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

Дошли до каменной изгороди в конце погоста.

Здесь эхом отдавался скребок Калины-сторожа. Вороны притихли. Настоятель расчистил голой рукою снег, на перекладине голубца показалась медная иконка Георгия Победоносца и ниже буквы имени погребённого: …И Л И… Поглядел, как снег на пальцах тает, как багровеет от холодного ладонь. Протянул руку к протодиакону.

– Вот так и мы: снегом были, водой отойдём. Увидим ли следующую зиму?

– Что ты, Роман Антонович…

– До Пасхи дожить бы. До Праздника Праздников, дотянуть бы, Лексей.

– Так и будет, так и будет.

– В любопытные времена жить выпало… Вроде и торжество воинствующего безбожия. А повдоль возрождение церкви идёт, укрепление староверчества. Разбужен дух людской. Мечется, куда встать, по какую руку: в божники или в безбожники. Господи, раздирания церквей утиши! Шатания языческая угаси. И ересей восстания скоро разори и искорени.

– Вот спросить тебя хотел. Про Павла. Может, в регенты хора его определить? Как-то обмолвился и он сам о том.

– Про головщика ты? Знатно поёт. Голос оперный.

– Да, да…выдающийся голосина. Такие коленца даёт!

– В оперы да оперетты церкви уходить не годится. Сдерживай его. У нас как принято, так и останется. Нас с тобой не будет. Павла того не будет. А пение знаменное, крюковое течёт непрерывно, размеренно, вечно. Он ведь не наш?

– Не наш. Может, в подрегенты?

– На зажилое взят?

– Нанятый.

– Он ведь, поди, к тому же в вокзальном оркестре поёт.

– Может. Кто ж его знает.

– Вот пусть пока так и остаётся. Рано головщику пришлому в регенты нашего хора. Не благословляю.

– Тебе виднее, отец.

– Кабы было виднее-то… «Живцы» меня волнуют, обновленцы. Больно уж пошёл всплеск ереси. Кабы способствовать прозрению. Помочь отшатнуться от новой раскольнической группы.

– Да как же? Станем гонителям помогать? Народ сам разберётся.

– Пока разберётся, сколь потеряем? Вот им сейчас мандаты с печатью Ноева потопа показывают. И верят ведь, верят!

– Тяжело мне такое принять.

– А ты прими. Есть и хорошее. Всколыхнула власть и «Живая церковь», хоть и мёртворождённая, такую волну веры, при какой народ сперва перепугался, отхлынул, потом хлынул обратно, в храмы. И духовенство не оскудеет, вольются силы новые. Потеряв, немало и спасём. Успеть бы. Вот сейчас подымется вороньё и потащит беду дальше. Успеть бы… До Пасхи б дожить.

Павел работал коммивояжёром при музейном бюро Московского художественного общества на Малой Знаменской. Часто выписывал себе местные командировки по городским храмам, антикварным и букинистским лавкам. В бюро нагрянула Комиссия по обезличиванию ценностей. В неё входили «прикрепленные» из Отдела по делам музеев Моссовета. И Павел метался между антагонистически настроенными друг к другу музейным советом и «прикреплёнными», организовывая «смычку». А опыту в оценке экспонатов у него маловато, но место «хлебное» оставлять кто ж станет. Потому и требовался знающий, толковый подручный.

Первый день работы показался Лавру вовсе не трудным, невсамделишным. И за такое бестолковое времяпровождение ему жалованье положили. Сперва новичка представили директору музейного бюро, тот из показной строгости допрос учинил: кто таков, откуда, образование и специальность, коммунист или сочувствующий. А как до вероисповедания дошли, буркнул: блажь поповскую из головы выкинь, вперёд смотреть надо, а не держаться за питекантропов. И заключил: знаний Рижского института маловато будет. Но вот через товарищей из местного комитета запишут новенького на курсы советского музейного работника, подучит политэкономию и социалистический материализм – тогда дело пойдёт. Директор бюро тут же с головой погрузился в какое-то неотложное дело и перенаправил пришедших к местному счетоводу. То же и у счетовода – визит составил не более пяти минут. Прозвучало короткое: за штат. Создавалось ощущение, будто дело решенное. Павлу никто не перечил. Все оказывали отстранённое уважение, тогда как сам Павел балагурил с каждым встречным коллегой на равных, по-свойски, даже с директором. Как вдвоём остались, Лавр предупредил, на курсы политэкономии ходить не станет, лучше должности лишится. А торговый агент в ответ расхохотался и вспомнил, как однажды, заснув на скучной лекции, громко упал со стула, к веселью прочих заскучавших и к неудовольствию оратора, старорежимного старикашки в пенсне, недавно переквалифицировавшегося из приват-доцентов по линии юриспруденции в лектора, читающего азы социализма пролетариату. Лавру приглянулся лёгкий и компанейский характер торгового агента. С невзрачностью его внешности свыкаться не пришлось, дело решил голос. В отделе «Эмали, скань, чернь, финифть» Лавру выписали мандат на осмотры, велели через неделю прийти за авансом.

Сотоварищи утрясли хозяйственные вопросы и отправились прямиком в Леонтьевский переулок. Павел тащил новичка в магазин Ерыкаловой и распалённо расхваливал торговую лавку, как один из лучших московских антикварных. Сам сетовал, антиквары – подлецы и шулера – попрятали всё стоящее, а выставляют на продажу один хлам. В раже поиска ценной вещицы коммивояжёр доходил до угроз, обещаний арестов и проклятий хозяевам прилавков. Но грозился он в собственных тирадах, а с антикварами говорил загадками, эзоповым языком, бархатным баритоном. Те понимали его, блестели пенсне, шёпотом обещали показать штучную вещь, примечательную фитюльку, шикарное изделие, выносили из тёмных каморок обещанное и цокали языком: жаль отдавать, жаль. Павел просил не дурачить его, деланно обижался, грозился уйти к конкуренту. Расставались на мирной ноте и заверениях непременно сообщить о раритете. Так повторилось в двух антикварных после лавки Ерыкаловой. Для Лавра подобный оборот оказался в новинку, как человеку без коммерческой жилки вертеться, плутовать, выторговывать и лукавить? А Павел отставки не принимал, ни в какую. Перекусили в столовой на Петровке между «Дирижабльстроем» и парфюмерным кооперативом «Жиркость». Оттуда двинулись в один дом на Коровьем валу, где с неделю как в меблированных комнатах помер известный коллекционер. Дочь покойного распродавала коллекцию. Пришли к шапочному разбору. Оказалось, первые визитёры антикварного мира, весьма задрипанного вида персонажи с вместимыми кошельками, стояли на лестнице, едва тело вынесли к катафалку.

В следующие дни до среды – дня аванса – Лавру поручали заполнять описи, разбирать предметы из реквизированных собраний, составлять книжные каталоги. Снова повторились прогулки по антикварным. В одной лавочке Лавр приценился к кляссеру с греческими статирами, на них рисунки дельфинов и единорогов. Павел обрадовался находке, яростно торговался, утомительно снижал цену, дважды уходил и возвращался, выкупил-таки вдвое дешевле. После всё тормошил Лавра, называл нюхачём, победителем, всё переспрашивал про возраст монет, вспоминал евангельскую притчу о рыбе и подати на храм. Перед Лавром хвастал: подобных побед над аферюгами у него самого множество. И не столько кляссер в внутреннем кармане тужурки греет, сколько «выламывание рук кровопийцам» доставляет удовольствие. Забавляет, как стёклышко пенсне у торгаша запотевает.

В день аванса Лавр