Симон Визенталь. Жизнь и легенды - Том Сегев

Во время Второй мировой войны погибло больше людей, чем в любой из предыдущих войн: семьдесять пять миллионов человек, из которых пятьдесят миллионов были гражданскими лицами, – и тот факт, что среди погибших было несколько миллионов евреев, в Нюрнберге не скрывался. Однако упоминался он лишь наряду с другими совершенными нацистами преступлениями против человечества. Кроме того, Нюрнбергский процесс был, как правило, основан на документах и в центре его внимания находились преступники. Суд же над Эйхманом был посвящен не всем преступлениям нацистов вообще, а в первую очередь их преступлениям против еврейского народа, базировался в основном не на документах, а на свидетельских показаниях, и в центре внимания на нем находились не преступники, а жертвы.

Визенталь ничего не имел против того, чтобы факт истребления евреев использовался в качестве доказательства справедливости сионистской идеологии и для оправдания существования Государства Израиль, но желание израильтян присвоить себе монопольное право на Холокост его смущало. Сидя на заседаниях суда, он размышлял о природе нацистского зла и каждый раз, когда смотрел на сидящего в стеклянной клетке Эйхмана, испытывал острую потребность понять его психологические мотивы и душевное устройство.

Своими показаниями Эйхман себе только вредил. Он говорил длинными запутанными предложениями, уснащал свою речь нацистскими бюрократическими терминами, всячески старался понравиться суду и вел себя так, словно речь шла всего лишь о каком-то недоразумении, которое надо было попросту разъяснить. Он говорил, что решение убить всех евреев было принято не в его отделе, а в другом, что те решения, которые принимались в его отделе, принимались не им, а его начальством, что он всего лишь выполнял чужие приказы и был инструментом в руках людей, которые были сильнее его. Поэтому нет смысла спрашивать его, раскаивается ли он. Он, разумеется, признает, что истребление евреев стало одним из самых ужасных преступлений в истории человечества, но он был только маленьким винтиком большого механизма и, подобно Понтию Пилату, прокуратору Иудеи в эпоху распятия Иисуса, «умывает руки». Однако если бы ему приказали убивать евреев лично – например, в Освенциме, – то он, дабы разрешить противоречие между солдатским долгом и совестью, пустил бы себе пулю в лоб.

Чем больше Визенталь его слушал, тем больше убеждался, что перед ним человек пустой и совершенно банальный, и позднее, когда была опубликована книга Ханны Арендт[6], он с ее мнением об Эйхмане согласился. Когда Арендт сидела в зале иерусалимского суда, ее уже тогда считали одним из крупнейших мыслителей США. Ее книга о суде над Эйхманом получила известность в первую очередь благодаря своему подзаголовку «Репортаж о банальности зла». На суде в Иерусалиме Арендт нашла подтверждение своим уже сформировавшимся к тому времени взглядам, согласно которым уникальность нацистского зла состояла не в садистских извращениях, лежавших в основе поведения многих преступников, а в том, что оно превратило в аморальных существ даже самых обычных людей. Зло, по мнению Арендт, проникло в души людей так глубоко, что против него не имели иммунитета даже его жертвы. Книга вызвала споры во всем мире. Это стало вкладом суда над Эйхманом в политический дискурс двадцатого века.

Визенталь философом не был, но когда он попытался понять движущие мотивы поведения Эйхмана, то тоже пришел к выводу, что тем руководило не мировоззрение и даже не антисемитская идеология, а исключительно механическое послушание: если бы ему велели убить отца, он убил бы и его. «Он человек не нравственный и не безнравственный – он вне-нравственный, нечто вроде совершенного робота…» – говорится в предисловии к ивритскому изданию книги Визенталя об охоте за Эйхманом.

Согласен был Визенталь также и с тем, что Арендт написала о созданных нацистами еврейских советах, «юденратах». «Я снова и снова думаю о том, что, если бы не помощь еврейских советов и еврейской полиции, немцы не смогли бы реализовать свой план; во всяком случае, не в таких масштабах», – писал он.

Теория «банальности зла» Ханны Арендт была очень пессимистическим взглядом на природу человека, и популяризаторы этой теории утверждали, что в принципе носителем зла и нацистом может стать любой человек. Нашла свое отражение эта точка зрения и в научной литературе. Однако в марте 2000 года израильское правительство разрешило опубликовать автобиографию Эйхмана, написанную им в тюрьме, и оказалось, что он был человеком намного более «идеологическим», чем теория о «банальности зла» была готова признать, и что он вовсе не выполнял приказы, как робот.

Автобиография Эйхмана – это показания очевидца. Он подробно описывает убийства евреев и утверждает, что они производились на основе четкого приказа самого Гитлера. Историки, правда, такого приказа обнаружить не смогли, но считать, что Эйхман говорит неправду, у нас нет причин. Уничтожение евреев он описывает как ад, говорит, что выдержать этот кошмар ему помогли только алкоголь и никотин, и пытается убедить читателя, что антисемитом не был: по его словам, у него был друг-еврей, а однажды он даже поцеловался с двоюродной сестрой, которая была наполовину еврейкой. Тем не менее его «идолами» были именно нацисты, и именно так – «Идолы» – он и хотел свою книгу назвать.

Его воспоминания свидетельствуют о глубокой, сознательной и аргументированной солидарности с нацистской идеологией, и он прекрасно отдавал себе отчет, почему придерживался нацистских взглядов. Он интересовался политикой, читал газеты, и унизительное поражение Германии в Первой мировой войне приводило его в ярость. Он был приверженцем идеи расовой чистоты, считал, что от евреев необходимо избавиться, и его поступками, таким образом, руководило отнюдь не слепое послушание. Он делал то, что считал правильным. Как человеку гуманистических взглядов Визенталю с этим смириться было трудно, и он предпочел теорию Ханны Арендт, которая, как и он, тоже отказывалась видеть в Эйхмане человека мыслящего. Однако в этом отношении оба они ошиблись.

В мае 1962 года Эйхман был приговорен к смерти и повешен, но перед этим несколько интеллектуалов попросили Бен-Гуриона его не казнить. Выступили против казни и два израильских министра. Но все это были голоса одиночные. Между тем Визенталь – о чем мало кто в то время знал – тоже считал, что лучше оставить Эйхмана в живых. «На мой взгляд, – писал он за несколько месяцев до казни, – это не столь уж и важно. В продолжении его жизни нет никакого смысла, но никакого смысла нет и в его смерти». Кроме того, он считал, что если Эйхман умрет, то о его преступлениях могут забыть, а если будет сидеть в тюрьме, о них будут время от времени вспоминать. К тому же Эйхман не рассказал всего, что ему было известно, и, по мнению Визенталя, в будущем его показания могли принести пользу, в частности привели бы к судебным процессам над другими преступниками. Наконец, Эйхман не выразил публичного раскаяния, чему Визенталь придавал, судя по всему, важное значение. В любом случае, полагал он, пожизненное заключение – наказание более суровое, чем смертная казнь.

Все это он написал в ответ на письмо, пришедшее из Нью-Йорка. Люди писали ему теперь из многих стран мира. Его книга о погоне за Эйхманом была переведена на несколько языков, хорошо продавалась и начала приносить доход. Однако другие тоже писали об Эйхмане книги, и одна из них – написанная Моше Перельманом – сильно Визенталя разозлила. Он послал резкое письмо протеста израильскому министру юстиции Пинхасу Розену, где заявил, что Перельман использовал его собственные материалы. За много лет до этого Перельман опубликовал книгу о муфтии, и тогда Визенталь тоже утверждал, что Перельман опирался на его разыскания. Разозлил Перельман и Тувью Фридмана. Он тоже написал книгу о погоне за Эйхманом, но израильское консульство в Нью-Йорке мешало, по его словам, ее публикации, чтобы она не повредила успеху книги Перельмана.