Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков

Вой понизился до урчания – это зерно пошло в притир.

Пока ждали выноса первой горсти муки, одна баба выплеснула в жёлоб воду из туеса (мать-старуха обмыта была той водой, и теперь должно родимой полегчать).

Другая родительница со своей девочки-уродки сдёрнула поясок и его туда же – в жёлоб да под мельничное колесо – сухотку оттянуть…

В сиянии рыжей бороды Тит торжественно вышел из амбара с пригоршней муки, дунул в горсть, забелил лица сулгарцев съедобным вихрем…

Облизывались, смеялись, тыкали пальцами в хари друг друга…

34

Угорянка Илка протиснулась, дёрнула Авдея за рукав епанчи и заворковала:

– Авдей да Авдотья – калина с малиной. Горькое со сладким. Два в одном! Одно сердце не знает, другое страдает…

Авдей повернулся к девке и сдвинул тафью на затылок.

– Не бывать калине малиною!

– Ой, Авдейка. Она, малина, ведь и под крапивой сладка!

Иносказаниями изъяснялись. А глядели друг на друга без околичностей. Будто только что нагие выбежали из реки в ночь на Ивана Купалу. Илка взяла Авдея за руку и приложила ладонь к своему животу.

– В Авдотьин день чёрная малина – инза – превращается в вино. Лошади говорят человеческим языком!..

– Ну-ну! Ври да не завирайся!

– Ребёночек у нас будет.

– Ага! Вот так вот здесь сразу, да?

– Не шутковать я пришла сюда. Прямой спрос тебе. Элитаз? Эртель?[95] Не лукавь!

– Сроду не лукавил.

– Авдейка, я сейчас тебя укушу!

– Да за что же это?

– Не молчи. Иген-иген? Нем-нем?[96]

Авдей подумал и сказал:

– Живи пока с матерью. Избу слажу, ко мне придёшь с брюхом-то своим.

– Под венец бы надо, Авдей Васильевич.

– Слыхала ты, блаженная, как отец Мирон меня честил-костерил! Пять лет на епитимье мне бытовать, а то и боле. Он меня близко к храму не пустит. Захотела ещё – со сколотышем в утробе. Сам я тоже безбатешник, а ты – блудница. Не видать нам венца.

– Меня бабы поедом съедят!

– У тебя, чай, тоже зубы есть.

Илка хакнула, выдохнув:

– Как сладку ягоду – так бы и ты меня любил!

По уложениям православной синтагмы «за блуд» епитимья накладывалась длительностью до 12 лет. «За ересь» – пожизненная. Особо опасных еретиков церковь передавала на суд светских властей. Таким образом формально церковь как бы не имела отношения к кострам инквизиции.

Творила её руками государства. Незаконнорождённых (по уставу Православия) презирали. Считали их не людьми, а неким явлением природы, нечаянно обнаруженными зверятами. Незаконнорождённых называли: боровик, капустник, крапивник, луговой, подзаборник, находка, богдан («Богом данный»).

Женщины, родившие вне брака, становились в православных деревнях изгоями. Даже если дело доходило до усыновления «незаконнорождённого», то на его душу не выделяли земельный надел.

35

Совсем недавно в колеях деревни Синцовской култыхались на разбытых колёсах лишь телеги несчастного Васьки-Сечи да Тита, но стоило вдвое мощнее, нежели в прошлом, завизжать жерновам над Пуей, как зачастили и дальние – ровдинские, верхосуландские, долматовские. И конные с зерном, и пешие – праздные шатуны.

Не одна мукомольная нужда гнала их в Синцовскую. Гул колеса верхнебойки, шум водопада, возникшего на Пуе, словно бы от разлома земли, как бы неожиданно, манили сильнее, чем карусели на ярмарке в Важском городке.

Ось мельничного колеса стала осью жизни целой округи.

Двое с Паденьги решили даже осесть в Синцовской. Закладывали избы со словами, мол, от худа пяться, а к добру мостись.

Радовала, обнадёживала новая двухпоставная мельница. И ночью проснёшься – барабанит, родимая. А прискучит домашнее бытование, досадят бабьи укоры, опять же есть где укрыться – гостевая избушку у плотины всегда была полна мужиков.

Теснились вокруг стола, играли в «зернь»: по очереди двое кидали кости – подлодыжки бараньи, козьи, телячьи. Семь раз по четыре. Слышались восклицания:

– Три быка. Два рака. Остатки – горь.

Авдей на царе записывал.

Дробно рассыпались по доскам кости после броска.

– Масло, масло. Полбыка!

Писало Авдея выводило на тёмном воске цифры и буквы.

И снова рокотали кости по столешнице.

За четыре быка полагалась копейка серебром.

Нет денег – ставь за копейку три гарнца муки.

В Наказе Важскому воеводе в 1585 году говорилось: «И шатости, и воровства, и зерни промысленников проведывать накрепко, имати и предавать суду по царёву уставу и губной грамоте».

Подробности игры в зернь можно было выведать ещё в прошлом веке у стариков глухих северных деревень Кипшеньга, Перекес, Хорса, Вокса, как это сделали исследователи И. Морозов и И. Слепцова («Святки и Масленица»).

Для игры использовались подкопытные косточки животных, имевшие плоские грани.

Одна сторона представляла собой как бы два рога – бык. Если косточка вставала вниз быком, а гладкой стороной вверх, это называлось «масло». Одно масло расценивалось как два быка. Когда кость ложилась раком – рогами вбок, игрок получал полбыка.

Четвёртая сторона называлась «горь» и оценивалась в ноль.

У кого в конце «сэта» насчитывалось больше быков, тот забирал все кости или эквивалент в муке, деньгах, прочих ценностях того времени.

36

Тит управлял на мельнице всеми винтами и рычагами.

Только ломовая работа – вздымать на засып мешки с зерном – доверялась теперь родителю.

Совсем блаженным стал Василий после убийства ненавистной жены и гибели любезной Матрёны.

Вдруг расплывётся в детской улыбке, умилится какому-то видению, воспоминанию – и ни тычки, ни колотушки на него тогда не действуют.

А увидит мешок – и будто сразу прозреет. Схватит в охапку и одним махом по лестнице под крышу амбара.

И потом опять день деньской сидит на корточках в избушке на той половине, где Тит ночует и останавливаются знатные помельщики – староста Шумилка, подьячий Шестак и, конечно, гроза всех суландских грешников – отец Мирон.

Свободный народ: помельщики из других приходов, не подпадающие под власть свирепого здешнего попа; оба пришлых рисковых мужика-новосёла, ещё не успевшие набраться страхов перед его посулами адовой расправы; молодежь, парни – гонимые Христовым пастырем заводилы Масленицы, – кучковались на половине Авдея, где он управлялся с громоздким безменом, вёл расчёты и записи. Кидал кости. Играл на федуле и пел песни отнюдь не голубиные.

Здесь же вертелся Филька Полоротый, наушник и доносчик ярого сулгарского священника.

Его гоняли, тузили, давали затрещины, грозили основательным битьём, но мужичонка не отступал.

Одна была от него польза – как вестника надвигающейся грозы.

Филька пришёл, значит, скоро жди попа, прячь кости, держи язык за зубами, говори, да оглядывайся.

37

Страх – дрожжи негодования.

Сначала утробно