Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков

с лёгкой душой принялась вить гнездо в новом жилище – первенец-то уж ножками в брюхе бучил.

40

Заканчивался октябрь – листопад, грязевик, свадебник.

Дорога втолстую была устлана жирным листом.

Туман клоками низался на голых ветках.

Авдей оглянулся напоследок с прощальной горы.

Три избы стояли в ряд – чёрная, аспидная – отцовская, сизая – братнина. И, радость глазу, – жемчужная – его, Авдея.

Дюжиной окошек глядели избы на мельницу, на дегтярно-чёрную густую воду Пуи с пеной под вертящимся колесом…

И скрылся Авдей в тумане.

На чёрных кудрях – круглая тафья.

На плечах – зипун.

Медвежий опашень в скатке через плечо (под этой накидкой и в мороз заночуешь).

И топор за поясом…

41

Про топор

Рождён в горниле домны,

Оттянут молотком.

Отточен звонким камнем,

Шлифован оселком —

Топор – Кащеев коготь,

Разделыватель туш,

Растапливатель печек

В лихую пору стуж.

Начальник по раскрою

Древесного смолья.

Всевышний повелитель

Крестьянского житья.

Где лес стоял дремучий,

Там луг цветёт весной.

Топорная работа

Важней любой другой.

На верфях топорами

Устраивали флот.

Сверкал он над войсками:

Топорники, вперёд!

Когда властитель мерзок

И власть не по нутру,

Отважные скликали

Народ свой: к топору!

Из-под полы студента,

Что на расправу скор,

Во темечко старухи

Вонзался он, топор.

А то бывал, невинный,

Он в бритву превращён.

Движеньем лёгким волос

В полёте рассечён…

И вот, в колоду воткнут,

Стоит, судьбу тая

И в глади топорища,

И в жале острия.

Косу обломит камень,

А он всегда остёр,

В день роковой над нами

Взлетающий топор…

Часть VI

Глум

Пётр (1613–1645)

Скоморошьи проделки

1

Едва человек коснулся земли в познании её для прокормления, так и повела его земля за собой – не оторваться.

Ткнул мотыгой – поманило колосом.

Сложил два камня вперетир – мукой захватило.

Озадачился избытком зерна – построил мельницу.

А мельница приказывает мост наводить через реку, чтобы на переправе не мокла рожь из заречных деревень.

Просто смерть как понадобился в Синцовской проезжий мост в 1642 году! Берега, одинаково крутые, подходящие для мостилища, имелись прямо посреди деревни.

Водянистые отлогости завалили каменьями, и принялись прошивать реку поперёк жердями.

Волокли хлысты, припевая:

Тащим жердю по леску —

Поддаётся по вершку.

Сваливали в реку – переиначивали:

Тащим жердю по воде —

Поддаётся по версте.

С плота вбивали стояки острым концом в песчаное дно отнюдь не бабой – никакой копёр не дотянется до вершины. Обухом ударяли по боковине.

Частили.

Жердь дрожала и под своей тяжестью впивалась в грунт.

– Эх, жги, го-во-ри, догова-ри-вай!

Одна за другой вставали крестовины поперёк Пуи. Совсем как для перелаза. Только на этот раз будто на два хода. Бабы с горы недоумевали:

– На что нам два-то?

Мимо проходил горбун. Нёс из леса охапку завёрток.

– Нынче решено на сходе, – сказал он подсмеиваясь и подсмаркиваясь, – чтобы бабам по одному лазу на правую сторону реки ходить, а по другому обратно. Уж больно вы стали сварливые. Разругаетесь посередке да и ну толкать друг дружку. Ползи потом за вами в воду, вытаскивай. Теперь, небось, не сшибётесь.

Бабы поверили. Но как только увидали, что строители на эти два прошива принялись класть поперечины до подтёсывать – мостить, – так шутнику высказали с обидой:

– Ври да помни, Пётр Авдеич! И получше переври!

На что горбун ответил:

– Умное враньё сильней глупой правды!

2

Пётр Авдеич этот был – шестое колено Синцово, весьма неказистое. Ходил гусём. Глазами пускал жгучие лучики откуда-то снизу, из вечной нагнутости сквозь кисею пегих волосиков.

Одного до слёз защекочет этими лучиками. А другого исподлобья так ужалит острым словцом с просверком зраковым, что человек за кол схватится для отместки. Одни приятельствовали с горбуном, особенно бабы, уважая за целительство и ведовство (приложение к таланту мельника-колдуна). Другие сторонились.

Бабы обращались к нему с поклоном: Пётр Авдеич.

Другие: Петрунька, Петрак-дурак, Петко-лупетко, Смехач-сморкач, Горбун-дристун… Младенцем выпал он из люльки и нажил горб – невеликий, с кулак, но хребтину словно узлом завязало и кверху вздёрнуло: будто крюком между лопатками подвешенный ходил.

И голос у него тоже был какой-то пережатый, с просвистом.

И волос на голове жидкий, рассыпной.

И носовой всхлип – мокрети вподхват…

Унаследовал он верхнебойку. Заправлял на мельнице, жил с помола не бедно, а одевался будто юродивый – обрясина до пят, босой до снега.

И в морозы – без шапки.

3

Стлали гать на козлы – сухая работа, неспешная.

Ребятишки под мостилищем удили ёршиков. Ростом с паренька – не сразу и признаешь в нём дядьку – горбун сидел среди них.

С ребятнёй ему нравилось. Своих нет и в тридцать лет. А тут кипит молодая жизнь, раззадаривает на побасенки.

Он поднял за хвост только что выловленную рыбку и заманушливо спросил, не хотят ли ребятки послушать про этого Ерша Ершовича Щетинникова. Индо он самый, как есть, в Старом озере всю рыбу пересморкал.

Всеобщим детским воплем было объявлено о согласии.

– Ну, пересморкал, так ответ держи, – сипловатым задышливым голосом повёл вещание горбун. – Съехались судить Ерша со всех деревень Белуга Ровдинская, Сёмга Демидовская, воевода Осётр Важский… Истцы – Голавль с Лещом – кланялись судьям: «Бьём челом и плачемся на Ерша Ершовича. Ябедник этот, обманщик, раковы глаза, – на лихо пришёл к нам из вотчины своей, из Мшанского озера. Приволокся на ивовых санишках – еле душа в теле. Попросился ночевать да обжился. Дочь свою выдал за Щукина сына. И всей своей роднёй желают они теперь уморить нас голодной смертью…»

Сверху, с настила начали вывешиваться ноги мужиков, босые и облапошенные. По случаю сказки решили пошабашить.

Повесть продолжилась…[97]

4

Во дворе Петра Авдеича скотиной не пахло с тех пор, как матушка Илка померла.

Жил он бобылём, но не в запуске. Веник стоял у порога, и видно было, по углам тоже хаживал.

Лавка у окна завалена была всякими рубищами.