Миклухо-Маклай. Две жизни "белого папуаса" - Даниил Тумаркин

Среди сотен протестантских и католических миссионеров, наводнивших в XIX веке острова Океании, встречались культурные и любознательные люди, которые своими наблюдениями обогатили науку. К их числу относится католический епископ Таити Флорентьен Жоссан. Случайно узнав о существовании на острове Пасхи деревянных дощечек, покрытых рядами искусно вырезанных знаков, он сумел оценить огромное культурное значение этих предметов и приказал находившимся там миссионерам прислать ему столько дощечек, сколько удастся отыскать. Ему прислали пять табличек и с полдюжины других образцов резьбы по дереву, имевших сакральное или церемониальное значение. Узнав, что среди рапануйцев, работающих на плантации Брандера, имеется человек по имени Меторо, который выдает себя за знатока кохау ронгоронго, епископ пригласил его к себе и попросил прочитать (вернее, пропеть) тексты, запечатленные на табличках, причем тщательно записал услышанное. «Чтения Меторо» по-разному оцениваются современными исследователями, но, так или иначе, это была первая попытка приступить к дешифровке письмен острова Пасхи.

Узнав, что Тепано — так именовали таитяне епископа -интересуется рапануйской культурой, Миклухо-Маклай навестил Жоссана в его резиденции — доме, окруженном тенистым садом. Прелат радушно принял молодого русского ученого. Он показал гостю несколько табличек, которые Николай Николаевич обмерил и описал. Покоренный энтузиазмом Миклухо-Маклая, его обширными познаниями и стремлением разгадать тайны кохау ронгоронго, Жоссан сделал ему драгоценный подарок — вручил одну из табличек с письменами. Еще одну табличку ученый, по-видимому, приобрел у рапануйцев, попавших на Мангареву или Таити. В настоящее время в музеях мира насчитывается около двадцати таких табличек. Две из них, поступившие от Миклухо-Маклая, бережно хранятся в МАЭ. В XX веке в этом музее развилось новое направление междисциплинарных исследований — рапануистика, у истоков которой стоял Миклухо-Маклай^[386].

Незаметно пролетели 11 дней, в течение которых «Витязь» стоял в гавани Папеэте. 1 августа корвет вышел в океан и отправился на запад, к архипелагу Самоа. 11 августа он бросил якорь у побережья самоанского острова Уполу, в бухте, где разогнутой подковой раскинулось большое селение Апиа. Здесь Миклухо-Маклай впервые столкнулся с проявлениями борьбы держав за тихоокеанские острова. Немецкий, английский и американский консулы поддерживали разных вождей и провоцировали междоусобицы, не без выгоды снабжая враждующие стороны оружием и боеприпасами. Опираясь на консулов и периодически заходившие сюда военные корабли своих государств, иностранные поселенцы захватывали лучшие земли и основывали плантации, на которых, как на Таити, трудились «законтрактованные рабочие», привезенные обманом или силой с других островов Океании.

Самоа было последним пунктом на пути к Новой Гвинее, где Николай Николаевич мог попытаться нанять нужных ему слуг и приобрести недостающее снаряжение и припасы. Между тем путешественник, по словам Назимова, находился «в самом плачевном состоянии здоровья, как физически, так и морально. Последнее заметно высказалось упадком духа по приближении к цели. Я старался убедить Миклуху, чтоб он с Самоа отправился с нами на корвете в Японию, где он восстановит свое здоровье и потом, спускаясь постепенно к югу, на что он будет иметь много случаев на военных судах, познакомится постепенно с трудностями путешествия и с языком папуасов и даже приобретет в спутники людей, знающих язык папуасов и какой-нибудь европейский, и тогда польза путешествия будет несомненная. Самолюбие его останавливало согласиться на мое предложение, хотя все общество офицеров его убеждало, что если он так поступит, то это они припишут ничему другому, как только его благоразумию. Итак, ни состояние его здоровья, ни убеждения не остановили его стремлений, и он начал готовиться, приискивая себе слуг»^[387].

Наиболее крупным негоциантом на Самоа был Теодор Вебер. Он возглавлял представительство гамбургского торгового дома «Годефруа и сын» — огромного спрута, чьи щупальцы дотянулись до многих островов Океании, — и одновременно был немецким консулом. Миклухо-Маклай, будучи в Гамбурге, получил, как уже упоминалось, от главы этой фирмы письмо, в котором всем ее агентам предписывалось оказывать ему безвозмездные услуги. Поэтому Вебер с уважением принял русского ученого в своей резиденции и постарался, по крайней мере внешне, удовлетворить все его пожелания. Вебер нашел для Николая Николаевича двух слуг — шведского матроса Ульсона (правильнее — Олсена) и юношу с острова Ниуэ по прозвищу Бой (по-английски «мальчик», слуга-туземец). Назимов утверждает, что татуированный юноша не понимал никакого европейского языка^[388]. Но он попал в Апиа на торговом судне и уже был в услужении у какого-то папаланги (так называли самоанцы всех европейцев), а потому, скорее всего, усвоил отдельные английские или немецкие слова и выражения.

В письме к матери, отправленном из Апиа, Миклухо-Маклай, недолго думая, распределил обязанности между нанятыми слугами: «Один, полинезиец <…> будет мой повар и провожатый в моих экскурсиях во внутрь Новой Гвинеи, другой, швед, будет смотреть за моим домом и, так как он матрос, отправляться со мною на морскую охоту за животными»^[389]. Суровая действительность вскоре перечеркнула это «штатное расписание». В том же письме ученый признался, что едва ли рискнул бы поселиться на Новой Гвинее в одиночку, а скорее предпочел бы покинуть «Витязь» и остаться в Апиа до приискания подходящих слуг. В этом случае Миклухо-Маклаю пришлось бы договариваться со шкипером одной из шхун, отправлявшихся из Апиа для меновой торговли к островам Северной Меланезии, чтобы он доставил его со слугами на Новую Гвинею. Однако отнюдь не каждый шкипер — даже за приличное вознаграждение — согласился бы подойти к незнакомым, фактически не нанесенным на карту берегам этого огромного острова. Ученый мог надолго застрять на Самоа. Успех его экспедиции оказался бы под угрозой. «Это обстоятельство, — писал он матери, — очень бы отдалило достижение моей цели. Теперь и эта помеха устранена. Остается путь только вперед»^[390].

Консулы и торговцы, особенно их жены и дочери, радовались визиту русского военного корабля с его галантными, хорошо владеющими западноевропейскими языками офицерами и гардемаринами. «Подобную суматоху может наделать только эскадрон кавалеристов, внезапно появившийся где-нибудь в глуши и расположившийся на кратковременный отдых, — писал лейтенант Перелешин. — <…> Дни носясь кавалькадами, а ночи танцуя под звуки фортепьяно, мы незаметно проводили время»^[391].