Обронила синица перо из гнезда - Юрий Семенович Манаков

ответ окатил развязного парнишку таким ледяным и многообещающим взглядом, что Сашка, замахав руками, дескать, что уж и пошутить нельзя, скоренько ретировался в свою сторожку. А когда старик слёг, Сашка, узнав об этом от наставницы, – она и приходила-то к скалам известить Грушакова о болезни сторожа, – сперва по обыкновению пришёл в жуткое отчаянье: мол, старый загнётся и все концы на волю утащит с собой в могилку! Однако вскоре отчаянье сменилось такой решимостью любым способом найти выход отсюда, что он теперь неутомимым беркутом кружил по обширной долине, карабкался по каменным осыпям от изножий отрогов вверх, докуда мог доползти, рискуя при этом сорваться и получить увечья об острые, вертикально торчащие там и сям скальные плиты.

Тогда-то он и отыскал заглохшую тропинку, извилисто ведущую на верх белка. Да вот беда, каменистая крутая стезя эта, чем ближе поднималась к убелённой ледниками вершине, сначала периодически стала пропадать среди скалистых завалов, а потом и вовсе упёрлась в отвесный, козырьком наклонённый к долине, утёс, на который ни влезть, ни с боку обойти. Топчась в досаде под утёсом, Сашка наконец-то понял, как попали сюда эти стародуры, но это его понятие ни на йоту не приблизило Грушакова к спасению. Однако какие-то обрывочные, смутные соображения забродили в воспалённой голове, и, наверное, поэтому он однажды надрал большой кусок берестяной коры, подсушил её и острием ножа начертил примерную схему злополучной долины, крестиком пометил место нахождения монастыря. И теперь, после каждого своего похода, несмотря на усталость, садился за неприбранный стол и накалывал точками линии всех своих маршрутов.

Подходил Сашка и к бушующему створу, по которому река вырывалась из долины. Страшно заболела голова, подкосились ноги, а к горлу подступила тошнота, когда он в первый раз увидел кипящие и с циклопической жадностью поглощающие друг друга белопенные буруны. Тогда он, пошатываясь от парализующей всё его тело слабости, обессиленно присёл на плоскую плиту под уступом, подальше от реки, и прошло не одно мгновение, пока Сашка почувствовал, что сможет подняться и возвращаться в своё пристанище под скалой. Однако какая-то неясная, но и неодолимая Сашкиной волей сила привела парня к уступу на створе еще и еще раз. В пятый свой приход сюда он уже деловито прикидывал, как и на чём ему преодолеть эти беспокойные буруны.

Однажды, возвращаясь на закате от реки и проходя скошенным лугом мимо погоста, что на бугорке у черёмушника темнел восьмиконечными, с уголками – крышами поверху, листвяжными тяжёлыми крестами, Сашка обратил внимание на то, что на кладбище появился свежий крест, с врезанной в него иконкой. «Никак, дедуся кончился!» – устало усмехнулся Грушаков и подошёл поближе, чтобы лучше рассмотреть последний приют монастырского сторожа. С минуту он постоял молча, затем опять, но уже с какой-то злорадной мстительностью, усмехнулся и, обращаясь к высокому, сработанному из красноватой древесины кресту, резко бросил вслух:

– Что ж ты, старый хрыч, обещал пристрелить, а сам взял да упрятался в эту кучу земли? Теперь-то я здесь крепко похозяйничаю! Наведу в твоих грёбаных палестинах наш коммунистический порядок! – И Сашка Грушаков, смачно сплюнув себе под ноги и по привычке энергично махнув правой рукой, бодрым шагом направился к себе под скалу.

Спустя три дня в укромной заводи прибрежного густого тальника тихонько поплёскивал плот. Он представлял собой достаточно пёстрое явление: четыре подысканных среди сосновой суши и напиленных двухметровых бревна с поперечными жёрдочками, крепко стянутые и связанные жгутами, скрученными из порезанных на лоскуты покрывала и простыней. Плот был привязан к толстому ивовому отводку на берегу прочной верёвкой, украденной Грушаковым недавно ночью из хлева, где ночевала корова.

Зорька лежала на сенных объедьях, когда Сашка крадучись перемахнул через поскотину и проник в помещение. Тусклый лунный диск стоял прямо в ладном оконце, и потому в хлеву можно было ориентироваться. Корова посмотрела на него в сумраке влажными, большими глазами, тяжело и шумно вздохнула и отвернулась облизать шершавым языком выпирающую утробу: видимо, в чреве у Зорьки шевельнулся, устраиваясь поудобнее на ночлег, телёночек. Корова не была привязана, но вокруг роскошных витых рогов Сашка заметил намотанную верёвку. Поглаживая Зорьку по ворсистой шее, он, не торопясь, освободил лоб коровы от похожей на тюрбан пеньковой верви и, прихватив в пристроенной снаружи кладовке ножовку и топор, бесшумно удалился.

В следующую ночь он скрытно прокрался в пустой молельный дом – все насельницы скита почивали, каждая в своей келье, – и в темноте, на ощупь исследовал на входе, под резной крышей крылечка три серебряных колокола, в помещении алтарь и церковные, убранные серебром и жемчугом, на золотых застёжках, неподъёмные книги. А вот позолоченные и серебряные подсвечники, сосуды и четвертьпудовый осьмиконечный крест из чистого золота, Сашка, чтобы удостовериться в подлинности этих предметов, не поленился подносить все их к забранному в узорную решётку, окошку поочерёдно, в сладком томлении перебирая это богатство трясущимися от вожделения пальцами. Но взять ни единой вещицы пока не решился. Вдруг да хватятся эти седые ведьмы пропажи, стрелять-то, поди, не только покойничек умел, а вот где ружья они прячут, Сашка так и не выведал!

Ладно, пусть золотишко здесь, в этой надёжной западне, полежит, пока я не доложу нашим и мы не организуем настоящую экспедицию, которая, конечно же, не пойдёт ни в какое сравнение с недовесовской, где только и было, что пустая болтовня двух переспелых таёжных шлюх да глупые рысканья по треклятым горам в эти чёртовы ливни!

Теперь, когда к отплытию почти всё продумано и подготовлено, у Сашки напоследок имелось еще одно, пусть и щекотливое, чрезвычайно важное дельце, не сварганив которого он не имел бы права считать себя не только активным комсомольцем-ударником, но и передовым безбожником. Отнеся к плоту брезентовую котомку на лямках (в неё беглец сложил припасённые в дорогу: самодельную берестяную карту, сухари, запечатанные, обёрнутые холстиной в три слоя медовые соты, в непромокаемой посудине соль, завернутые в тряпку, чтоб не обрезаться, топор и ножовку), Сашка взял острый, отточенный еще покойным Северьяном Акинфычем нож, сухарь побольше и незаметно, прячась за деревьями, вернулся на луг, где в густом черёмушнике, на вытоптанном пятачке полёживала себе, укрываясь от жары и овода, стельная Зорька. Сашка, ласково приговаривая: «Зоренька, Зоренька», отогнул пару-тройку зелёных веток, рясно усыпанных бурой ягодой, и вышел на тесный пятачок.

Корова глянула на него и равнодушно отвернулась – она узнала ночного гостя, что освободил ей рога, и этого было достаточно, чтобы не вскакивать тяжёло с земли и мчаться напролом прочь от человека. Сашка, держа в одной руке нож за