Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт

Она повернулась к нему, запустила руку под рубашку. Его кожа была вся наэлектризована, вновь и отталкивала, и манила.

– Магнетизм, – прошептала она.

– Что? – Головой он уткнулся ей в темя, стягивая ночную рубашку.

– Магнетизм – не только память, но и секс.

Он рассмеялся. А она уже была перед ним во всей наготе.

– Прекрасно. – Он изучал ее тело. – С генами тебе повезло. Упругие мышцы. Просто красота.

Не отрывая от нее взгляда, он встал и разделся сам. Жаклин отвела взгляд. Губы его рдели, но куда сильнее рдел выразитель его эрекции. Она закрыла глаза.

Он не торопился, все делал уверенно. Еще раз деловито восхитился ее упругостью.

– Это, конечно, у тебя не в первый раз? В твоем возрасте.

– Мне двадцать девять – нет, не первый раз. Выключите свет.

– Женщины в таких случаях предпочитают темноту, – заметил Лайон Боумен. – Вон и ты, скотофобочка моя смуглая.

Ничего более ласкового он пока не произнес. Зато искренне, отметила Жаклин.

Он припал к ней в порыве напряженного желания. Весь мир для нее сосредоточился на кончике его пальца, касающегося клитора: она изгибалась, задыхалась, и дело шло к тому, чем надлежало кончиться, все уже приближалось к полагающемуся окончанию. Но тут он спросил:

– Ты ведь таблетку приняла? Сегодня все принимают.

– Нет, – едва смогла произнести она.

– Вот же! Что же ты не сказала? А я – уже? Успел?

Он быстро вышел из нее, она дрожала: тело, раскрытое ласке, ныло. Она услышала и почувствовала, как он роется в карманах. Взял? Не взял?

Звук вскрываемой упаковки. Скрип резины.

– Предупредила бы. Теперь таблетка не нужна.

Жаклин не отвечала. Тело ждало лишь, чтобы он закончил начатое.

– Не очень я к этой штуке привык, – произнес он тоном знатока. – Ну, где мы остановились? Ага, здесь… Вот так…

Взять прежний ритм получилось не сразу. Но вот – ее оргазм, затем его, и Жаклин отдала ему должное: все получилось как надо.

Кончая, он то ли прокричал, то ли прорычал: «Умница! Ты моя умница».

Довольный наездник похваливает свою кобылу.

Эти слова врезались ей в память.

Группа «нематанов» собиралась раз в две недели изучать математику. Это было одно из нововведений Вейннобела, и он сам регулярно на эти занятия заглядывал. «Нематанами» между собой называли ученых нематематических специальностей, изучавших математику. Группа собиралась в Башне Математики (куб, на кубе – цилиндр, а на нем – пирамида), а после занятий частенько заглядывала в паб. Нововведение же заключалась в том, чтобы создать нечто вроде клуба, в котором можно было бы обсуждать и решать математические задачи, с которыми сталкивались люди, от точных наук далекие. Там всегда присутствовал Маркус Поттер, иногда с ним был Джейкоб Скроуп, профессор кафедры вычислительной техники, а в последнее время – Джон Оттокар, который писал программы, неспешно перегоняемые громоздкими вычислительными машинами.

И Жаклин, и Лук Люсгор-Павлинс полагались на Маркуса и Джона Оттокара в том, что касалось обработки чисел и уравнений: в случае Жаклин речь шла о пиках потенциала действия, в случае Лука – о сложных и изящных моделях переменных в генетических характеристиках популяции. Лук Люсгор-Павлинс в математике разбирался, пусть и не на уровне специалистов. Ему нравилось излагать свои идеи Маркусу за кружкой эля и наблюдать, как длинные бледные пальцы набрасывают схемы, соединяя их паутиной и отображая его собственные догадки. У Жаклин математика хромала. Маркусу пришлось наскоро поднатаскать ее по части дифференциальных уравнений. Джон Оттокар же учил ее писать собственные программы на языке Фортран. Много позже, когда экраны компьютеров уже будут мерцать на столе каждого студента, те героические годы гигантских гудящих машин, напичканных транзисторами, выдающих груды распечаток и питающихся перфокартами, вспоминались с трудом. Чтобы произвести необходимые расчеты, и Луку, и Жаклин приходилось часами, а то и днями ждать своей очереди: причем все это время могло быть потрачено впустую, если в программировании, в записи данных, в постановке задачи была допущена хотя бы одна ошибка.

Другим постоянным посетителем группы «нематанов» был Винсент Ходжкисс, философ, писавший работу о неприязни Людвига Витгенштейна к математической логике. Ходжкисс был молчалив, внешность его плохо задерживалась в памяти – как будто он был недовоплощенным, этаким «духом в машине» Гилберта Райла[48]. Конечно же невысокого роста, конечно же лысоватый, оставшиеся волосы неопределенного цвета при этом беспорядочно разметаны. Иногда он носил очки, иногда нет. Голос же был неожиданно сочным, с оксфордским выговором. Он любил сидеть под окном, спиной к стене, так что лицо было в тени. Постоянно наблюдал.

Жаклин не могла забыть разозлившее ее слово Лайона Боумена: «Умница». Вновь и вновь звучало оно у нее в голове: «Умница». Ей двадцать девять, что она, девочка, что ли, чтобы о ней так говорить? Она женщина и вот-вот перейдет в разряд позднородящих. Боумен пробудил в ней злобный аппетит к сексу, а она-то думала, что все скоро забудется. Он судил ее: не знает о контрацептивах, живет одна, только работает. А в лаборатории смотрел так, будто все зависит исключительно от его желания…

Она пришла в группу «нематанов», как мысленно выразился Винсент Ходжкисс, «под знаменем сдержанной осторожности»: аккуратный макияж, новый пиджак из замши шоколадного цвета и новый золотистый джемпер. Одно время Ходжкисса втайне забавляла динамика притяжения и отталкивания между Маркусом, Луком и Жаклин. Когда Жаклин приближалась к Маркусу, тот съеживался. Если она отворачивалась, он обращался к ней со своими соображениями, как будто именно она должна их понять. Непринужденность друзей детства, но за ней – тревога. Он наблюдал и за Луком, который тоже смотрел на Жаклин собственническим и одновременно удрученным взглядом. Интересно было наблюдать, как новая – тускло, но горящая изнутри – Жаклин посмотрела на Маркуса, чуть пожала плечами и села рядом с Луком. С ним она оживленно беседовала о своих исследованиях, о научении слизней и улиток отвращению. И датчанин светился, словно дом, в окнах которого горят лампы. Так просто, подумал Винсент Ходжкисс, до поры до времени. Интересно почему? Он и не чаял узнать почему, а интерес его был смиренным интересом ученого. Господи, какие же дураки эти смертные! Так он любил думать, причисляя себя к бесплотно-бессмертным наблюдателям.

Про свои заботы он не забывал. Наблюдал же, чтобы отвлечься. В тот вечер Джейкоб Скроуп рассказывал о новой программе фиксации произвольных стимулов, о новых мерах предосторожности, которые гарантировали бы, что «случайность», регистрируемая его компьютером, действительно