На червленом поле - Мария Воробьи

Но слова эти повисли в прохладном и вязком ночном воздухе, став сомнением и страхом. Казалось, да: многое может грозить и грозит.

Сезар обернулся в третий раз. Ему снова показалось, что человек в маске ближе к ним, чем был. Ему показалось, что сквозь маску просвечивает какое-то страшное, нечеловеческое лицо, больше похожее на осклабившийся череп.

Они ехали дальше и, не сговариваясь, подгоняли коней, едва удерживаясь от того, чтобы пустить их вскачь. Сезар начал поворачивать голову, но Хуан резко воскликнул:

– Не оборачивайся больше!

Сезару показалось это странным. Ему показалось, что тому, кто следует за ними, нужен именно Хуан и что Хуан это знает. Но слова разрушили стену молчания, что была между братьями, и Сезар сказал:

– Это, должно быть, злой дух. Я слышал о таком. Надо искать спасения в церкви. Смотри направо, а я буду смотреть налево, и если найдешь храм, то говори мне. Мы выломаем ворота храма, и ворвемся туда, и будем искать прибежища, как делают все.

Некоторое время они ехали молча, стук за спиной не приближался и не удалялся. Но на улице не было храмов, соборов, часовен, только темные глухие дома. Сезар удивился:

– Странно. Как будто мы не находимся в главном городе христианства! Справа тоже ничего не было?

– Нет, – ответил Хуан, – только кусты ежевики вдоль дороги.

Тогда Сезар сказал:

– Мне пришла в голову мысль. Когда мы окажемся на развилке, я изо всех сил поскачу налево, а ты поскачешь направо, и то, что преследует нас, остановится в растерянности.

Хуан посмотрел на него долгим рассеянным взглядом. Сезару показалось, что его предложение обречет брата – но ведь он не возразил? Нет, наверно, это только кажется Сезару.

Они продолжали ехать по Риму, вдруг сделавшемуся бесконечным, и неизвестным, и пустым, таким пустым, каким не бывал даже в дни чумы или нашествия. Перестук золотых браслетов был все ближе и ближе. Странная апатия завладела Сезаром: он знал, что позади него смертельная опасность, но ему почему-то хотелось спать, спать, спать.

Тогда он сказал, пытаясь взбодрить себя:

– На следующей развилке.

Хуан кивнул, а Сезар затряс головой, выгоняя из себя сон и ту странную слабость, что гнула его к земле. И вот показалась большая площадь, от которой улица расходилась двумя широкими дорогами.

Сезар оглянулся на Хуана: тот был бледен, страшно бледен, и на лице его выступила испарина.

– Теперь! – закричал Сезар. – Гони!

И они пустили коней вскачь и бросились в разные стороны. Мимо неслись дома, отлетали искры, выбиваемые подковами по брусчатке.

Через некоторое время Сезар обернулся: за ним никого не было. Он замедлил бег коня, а потом, с большим усилием, развернул его и бросился обратно.

Где ты, брат мой?

Где же ты?

А бедный Хуан лежал у берега Тибра, пронзенный тринадцать раз кинжалом, и кровь его стекала прямо в реку, и хищные рыбы, что жили там, облизывались, водили нервно чуткими ноздрями.

Человек в маске исчез, и исчез окровавленный кинжал, и лишь Хуан остался возле реки, потому что больше не мог никуда идти.

Но человек, осторожный человек подошел к нему. Этот человек был обычен всем, кроме своих глаз: они у него косили.

Он присел рядом с телом Хуана и в отчаянии закрыл лицо руками:

– Мог ли я не опоздать к тебе, брат мой?

Со стороны Тибра послышалось какое-то движение, и Педро Луиджи – а это был, конечно, он – вдруг что-то понял. Некоторое время он сидел и гладил брата по голове, потом перекрестил его и решился. Он встал и, нагнувшись, приподнял тело брата. Сделав несколько шагов, столкнул его в реку и смотрел, как оно плывет, а потом медленно погружается в воду, словно что-то тянет его на дно.

Педро Луиджи медленно побрел прочь.

Хуан опустился на самое дно и лежал там. Течение реки колыхало его волосы. Рыбы, сперва всполошенные его падением, скоро поняли, что он не движется, и стали подплывать все ближе и ближе. Наконец большая зубастая щука подплыла прямо к его лицу и укусила его за ухо. Бедная душа Хуана задрожала, а щука неожиданно сказала человеческим голосом, голосом его сестры Джироламы, который Хуан сразу узнал, хотя никогда не слышал:

– Ты проведешь следующие девяносто лет в обличии рыбы. Твой сын женится, и жена его родит сына, которого они назовут Франциском. Твой внук пройдет много испытаний и будет первые сорок лет жить в миру, как герцог, а вторые сорок лет проживет, приняв обеты, став генералом ордена иезуитов. Он будет святым, что был однажды обещан твоему роду. Он будет изгонять демонов из одержимых, и нести божественное слово, и проповедовать тем, кто этого слова еще не знает. Однажды он будет плыть сквозь океан, старый, измученный, усталый, изверившийся, ибо сомнение свойственно человеку. Даже святому. И он решит, что положится на Божью волю, – и выбросит свой орденский перстень в морскую пучину. Он скажет себе: «Если перстень вернется ко мне, то Бог любит меня и мне следует продолжать мои труды». Это будет, конечно, искус, соблазн, который он не пройдет – потому что он захочет испытать волю Бога. Но Бог простит его. Ты проглотишь этот перстень и поплывешь к берегам Гандии. Там тебя поймают сетью, зажарят и подадут на стол твоему внуку. Он достанет из твоего брюха перстень и раскается в своих сомнениях, а ты будешь прощен, и душа твоя будет свободна. Согласен ли ты на это?

Хуан ничего не ответил, потому что мертвые губы не могли говорить, но вдруг почувствовал, как обостряется его зрение, как крепка его чешуя и как крепки его плавники.

Вильнув хвостом, он поплыл прочь, не оглянувшись даже на свое тело, оставшееся позади.

Записка № 9. О людях минувшего

Я помню моего деда, Якопо деи Каттанеи, отца моей матери. Он был художник из Мантуи и приехал в Рим к своему брату, который владел двумя постоялыми дворами, потому что сам начал рано слепнуть и не смог больше работать.

Он всегда говорил, что его слепота – наказание от Бога. Я верю в то, что это было действительно так, и тому есть причины. Однажды, когда бабка Менчия носила дитя, ей казалось, что лазурная краска дивно пахнет, и она очень хотела попробовать ее на вкус. Ультрамарин этот был выписан специально за большую цену из дальних персидских земель, где делался дроблением кристаллов благородной ляпис-лазури. У деда был всего один крошечный горшочек этой краски, и он предназначался для