На червленом поле - Мария Воробьи

он, сирота, оказался на пороге моего дома, испуганно цепляющийся за юбку няньки. Он испугался меня. Меня часто пугаются дети. Теперь ему одиннадцать, и он больше ничего не боится. Я знал, что нужен буду вам, что между мной, герцогом, и им вы выберете погоню за мной. Поэтому я пошел пешком, чтобы вы отправились за мной, а не за ним.

Подумав, Сезар присел рядом с ним и сказал – медленно, словно уже догадываясь, какой будет ответ:

– Но претензия вашего Франческо на герцогство, даже когда он вырастет, будет очень слабой. Он только сын вашей сестры, а не ваш сын. Мало кто его поддержит, если вас не станет. Для герцогства было бы лучше вам ускользнуть, а ему – умереть.

– Я люблю его, – просто ответил Гвидобальдо. – Не по крови, но по духу – это мой сын. Я не мог позволить своему сыну умереть. Жить без того, чтобы кого-то любить? Я выберу смерть.

Сезар долго смотрел на солнце, уже полуприкрытое облаками. Потом сказал:

– Будьте вы прокляты, Гвидобальдо. Напишите бумагу для гарнизона Сан-Лео, приложите свой перстень, чтобы они сдались, – я пощажу их. Вы знаете, я щажу жителей и гарнизоны городов, кто сдается. И ступайте себе на ваш перевал. Удачи вам его перейти.

Гвидобальдо повернул голову на Сезара, а тот все смотрел, смотрел на солнце, и глаза его от этого слезились.

Когда Гвидобальдо поковылял дальше по горной дороге, а Сезар со спутниками вернулся на большую дорогу, они разделились. Мигель отправился с письмом для начальника армии, что осаждала Сан-Лео. Также он нес письмо от Гвидобальдо. А Сезар отправился в сам город Урбино, где ждали его городские головы и офицеры сдавшегося гарнизона.

Мигель успел доставить письма, но был убит случайной стрелой. Сезар недолго стоял над ним, но какая-то злость поднялась в нем, особенно злость на себя, что отпустил Гвидобальдо. Но он не позволил ей разлиться вовне. Злоба, как яд, варилась внутри, жгла желудок, калила кости, вытравливала витиеватый узор на сердце. Превращалась во что-то новое, что-то страшное, что-то, что проникло в саму суть Сезара, что стало им.

После того как гарнизон Сан-Лео сдался, а графство было приведено к присяге, Сезар почувствовал лютую, свирепую тоску.

Он ходил по залам и комнатам, в которых жил прежде Гвидобальдо. Он смотрел на картины, которые самые лучшие художники писали для бывшего государя Урбино. Смотрел на портреты Гвидобальдо и его верной, некрасивой и немолодой уже жены-девы. Гадал, как они могли так жить – безгрешно и любяще. Думал о том, может ли этого кому-то хватить.

Ему было очень пусто и очень одиноко в холодных залах, остывших уже от чужого счастья.

Урбино был близок, слишком близок к Ферраре.

И однажды Сезар, взяв с собой лишь несколько верных рыцарей (ему было жаль, что среди них не было Мигеля), поскакал в город, которым правил его зять, где за пазухой его сестры лежала в покое его душа.

Так мчали они несколько дней. От скачки пал его конь, но путь их проходил через Чезену, Форли, Фаэнцу – почти все города Романьи. И там он заменил коней себе и свите, и оставил там тех, кто не смог ехать дальше.

Утром пятого дня он прибыл в Феррару. Ему доложили, что герцога нет, а герцогиня рада будет ему. Пока его вели по коридорам, он чувствовал, что яд внутри горит, как порох, как греческий огонь, как он выжигает все изнутри.

Наконец он вошел в ее комнаты.

Лукреция стояла, протянув узкие белые ладони к очагу. На ней было черное глухое платье, а волосы были заплетены в высокую прическу, похожую на корону. Она обернулась к нему и вскинула руки к лицу.

Они застыли, глядя друг на друга.

Потом Сезар сказал:

– Верни мне мою душу.

И она ответила, опуская руки:

– Я не могу вернуть тебе твою душу, ибо я ей не хозяйка. Если тебе нужна твоя душа – иди и возьми ее.

Они бросились друг другу в объятия и держали друг друга крепко, сведенными пальцами, словно тонущие. Потом расцепились, прошли, держась за руки, к огню, сели на кресла. Тут только Сезар увидел, что у нее глаза заплаканные. Спросил:

– О ком ты плакала?

О Джоффре? О Хуане? О нем самом, проклятом отцом? Нет, о нем она не могла плакать – никто не знает о том проклятии и о том кипящем яде, что поселился в его жилах.

– Об Альфонсо, – сказала Лукреция. Как ножом ему по глазам полоснула. – Мне писал один из офицеров, что его сопровождал. Он написал, что муж мой умер на чужой войне вдали от дома.

– Мне очень жаль, – сказал Сезар и не лукавил: ему было жаль свою прекрасную сестру, во второй раз ставшую вдовой. Ему жаль было зятя, ведь зять был для нее хорошим мужем.

– Я проклята, брат, – сказала она. Потом подняла цепкие, внимательные глаза на него и поправилась: – Мы оба прокляты.

– Ну что ты, мы вовсе не прокляты. – Он старательно улыбнулся, но она перебила его:

– Вы всю жизнь меня обманывали! Хватит лгать мне! Хватит!

Она вскочила, и вцепилась руками в волосы, и стала их рвать. Сезар бросился к ней, стараясь ее удержать, схватил ее за ладони, и она билась, билась, плача в его руках, как кандалах, потом обмякла. Сезар подтащил ее к камину, усадил на ковер перед очагом и начал медленно распутывать прическу, которая теперь, когда она пыталась ее порвать, была растрепанной и косой. Приговаривал:

– Вот так, сейчас будет лучше, будет лучше.

Пальцы его путались в волосах, как в паутине, делались неловкими. Лукреция шмыгнула носом, сказала почти обиженно:

– Садись рядом, я сама.

Она вышла ненадолго, а вернулась назад с гребнем, на котором были изображены трое: бык Апис, Осирис и Исида.

Лукреция сказала:

– Отец проклял нас. Проклял этими росписями в зале де Борха. Когда меня изобразил Исидой, а тебя – Осирисом. Ты знаешь миф? Она была его сестрой, она была женой, она его потеряла. Шила нитью, плакала над ним солеными слезами – более солеными, чем все воды моря.

Вытаскивала из прически шпильки и ленты, чесала гребнем.

– Я знаю миф, – хрипло сказал Сезар.

– Ты последний, кто остался у меня, – тихо сказала она. – Педро Луиджи забрала гора. Джиролама была удавлена пеньковой веревкой. Изабелла бросилась в пучину. Джоффре был раздавлен мраморными плитами. Хуан был пронзен кинжалом – целых тринадцать раз. Перотто, веселого, как щегол, вы с братьями закололи и утопили в водах Тибра.