На червленом поле - Мария Воробьи

правда: на самом верху стопки тканей лежал поднос, а на нем – маленькие серебряные ножницы. Он вложил их в слабую ладонь Лукреции. Та отделила одну из своих прядей, щелкнула ножницами.

Сказала:

– Возьми с собой. Пусть тебя бережет. Мне кажется, тебе понадобится оберег, милый брат.

Сезар принял прядь и спрятал ее у сердца, с тем чтобы потом зашить в тряпицу и всегда носить ее с собой. Он поцеловал Лукрецию в лоб и покинул ее.

Глава 43, в которой говорится о возвращении давно потерянного сына

Хуан шел по городу и видел, как город изменился. Как выросли деревья там, где их не должно быть. Как те, кого он знал детьми, отрастили длинные бороды. Те женщины, которых он любил, чьи полные плечи целовал от пения соловья до пения жаворонка, стали уже не только матерями – бабушками, и волосы их стали седыми. Это напугало Хуана, ему показалось, что он сам стар, только не видит этого со стороны. Он взглянул на свои руки, но на них не было гречки и лишних складок – то были праздные руки мужчины, которому не исполнилось еще и тридцати лет. Он искал свои отражения: в зеркале, в луже, в бокале, в гладкой полированной поверхности щита. Но мир был стар, а он был молод.

Тогда он пошел в замок Святого Ангела, где должен был находиться его отец. Его встречали и удивлялись ему. Говорили:

– Хуан Гандийский? Который младший? Сын Хуана де Борха и Марии Энрикес де Луна? Внук святого отца?

Хуан сначала пытался протестовать, но потом принял то, как его называли.

Его проводили к отцу. Папа Александр сидел у окна и казался очень старым и седым, и искра былого лукавства не сверкала в его глазах. Хуан опустился на колени и поцеловал перстень, а после обнял отца.

Александр поднял на него глаза и сказал ему:

– Хуан… Не думал я, что ты вырос таким чувствительным, ведь мы сейчас видимся в первый раз в жизни.

– Разве ты не узнаешь меня, отец? Ведь я Хуан, твой сын.

– Этого не может быть, – сказал Александр. – Мой мальчик, мой любимый сын пропал в море. Его корабль наткнулся на риф, его опрокинул шторм, его утянули в глубину морские чудовища.

– Это я, отец! – голос Хуана дрогнул. – Узнай меня, отец. Кому узнавать сына, если не отцу?

Но Александр сидел безучастным и холодным, словно потерявши к нему интерес. Тогда Хуан сказал:

– Когда мне было восемь лет, я изорвал страницы своего учебника, протестуя против той учебы, которой ты меня заставлял заниматься. Ты строго отчитал меня. Когда мне было девять лет, я украл с кухни пирог, и ты велел отдать мне все пироги с кухни. Когда мне было тринадцать лет, я подглядывал за купанием дам, среди которых была тогда Джулия Фарнезе, которую любил ты сам. За это ты велел высечь меня. Когда мне было пятнадцать лет, я в первый раз согрешил со служанкой, а ты лишь засмеялся. Это я, отец, твой беспутный, бесполезный сын.

Тогда Александр наклонил к нему голову и спросил тихо:

– Хуан? Мальчик мой, это и правда ты?

– Да, отец, это я. Это я.

Тут силы оставили его, и Хуан пал на колени. Тогда Александр наклонился и со слезами на глазах обнял Хуана.

И в эту минуту, в эту самую злополучную минуту, вошел Сезар. Отец сказал ему:

– Смотри, кто вернулся! Твой брат и мой сын.

Сезар прошел и коротко обнял вставшего брата. Лицо его было почти бесстрастным.

– Нам нужно устроить большой пир, Сезар. Пусть заколют четырех тучных желтых быков и подадут их на блюде. Пусть несут фазанов и лебедей. Мой любимый сын вернулся ко мне!

Темным огнем полыхнули глаза Сезара.

– Отец, – сказал Хуан, – мне нужно покаяться. Мне нужно исповедоваться перед тобой.

Образ золотого браслета встал перед ним, застил ему свет в глазах. Отец ответил:

– Конечно, конечно. Но сегодня пусть будет пир, завтра – пост перед причастием и покаянием. Ведь ничего не случится, если мы отложим твою исповедь. Я долго тосковал по тебе, мой Хуан.

Устроили праздник. Пели и плясали, и Хуан был самым молодым среди всех, словно он правда был своим же сыном, словно их разница с Сезаром составляла двадцать лет, а не десять месяцев.

А Сезар смотрел на седого и старого отца и думал: «Я был тебе верным сыном». Вносили лебедей, ставили сценки из Плавта, а Сезар думал: «Я был тебе псом цепным». Веселые женщины подсаживались к нему, он уголком рта им улыбался, невнимательно гладил по плечам и думал: «Я всегда выполнял твою волю, отец».

Пир близился к концу, и Хуан наконец встал. Заплетающимся языком он сказал, что должен отправиться к себе домой, и Сезар вызвался его проводить.

Вместе они вышли на улицу, влезли на оседланных коней и поехали прочь от отцовского дворца. Некоторое время они ехали молча, шагом, глядя по разные стороны дороги, но вдруг где-то за их спинами послышался какой-то перестук, методичный и надоедливый.

Сезар придержал коня и оглянулся. Позади, где-то у моста на черном муле сидел необычайно высокий человек, на лице которого была маска. Понять, куда он смотрит, было невозможно, и все же Сезару казалось, что черные провалы глаз уставились прямо на него.

Он поежился и сказал Хуану немного грубовато:

– Двигайся.

Они снова тронулись, но перестук не приближался и не удалялся. Сезар оглянулся второй раз – и на этот раз он увидел руки незнакомца. Все они были сплошь увешаны тонкими браслетами. В полумраке ночи браслеты казались костяными, но когда человек в маске выехал под свет луны, Сезару стало понятно, что они золотые и что узор на них одинаковый, что-то вроде каких-то ягод.

– Едем скорее, – бросил он Хуану. Тот смотрел прямо и не оборачивался. Они снова тронулись.

– Как все изменилось в городе, – медленно проговорил Хуан, – я не узнаю этих мест.

Сезар покрутил головой. Он тоже не узнавал их. В окнах не было света. На улицах не было людей.

– Мы, должно быть, свернули не туда, – сказал Сезар. – Быть может, если мы вернемся…

И тут он понял, что нельзя повернуть назад. Что за ними следует человек в маске и – Сезар почему-то знал – с ним нельзя встречаться. К нему не следует приближаться. Видимо, это понял и Хуан, потому что сказал:

– Нет, поедем вперед. Город конечен. Рано или поздно мы выедем к знакомому месту.

– Ты прав, – откликнулся Сезар. –