На червленом поле - Мария Воробьи

А Альфонсо д’Эсте, сын Эрколе, властитель Феррары, встал перед Лукрецией, и она встала, приветствуя его, и гребень с Венерой выпал из ее рук, глухо стукнулся об пол, устланный ковром. Он поднял гребень, подал ей – для этого подошел близко, очень близко.

Разлетающаяся прядь ее волос зацепилась за пуговицу его камзола.

Альфонсо неловкими пальцами отцепил, сказал ей:

– Вот вы меня и привязали к себе.

Привязала, привязала. Он раньше думал о ней с холодной яростью оскорбленной гордости. Разведенная жена, вдова, любовница своих братьев – до чего омерзительные слухи! – а еще говорят, там был какой-то повар или слуга в любовниках… Жена с ужасной репутацией, почти что навязанный брак.

Но эти золотые волосы, что привязали его… Ему вспомнилось, как он видел ее в день ее первой свадьбы, наряженную, милую, еще совсем юную. Ему вспомнилось, как приятно было смотреть на ее нежную красоту, а теперь – теперь стало еще приятнее.

И Лукреция улыбалась ему, а он улыбался ей, и они говорили, говорили о многом, а Сезар стоял снаружи двери, и считал удары своего сердца, и билось оно редко-редко, раз в минуту, и кровь не двигалась в его жилах.

Он понял, понял наконец, что за грех ему предстоит.

Записка № 7. О ночной тайне

Как-то к моему двору пришел человек. Он смиренно ждал у ворот вместе с остальными нищими, и, когда в полдень мои служанки вышли с корзинами хлеба для раздачи, он отказался от протянутой руки, но сказал, что пришел из дальней страны, чтобы увидеть меня. Его провели к кастеляну замка, потому что тогда я жила, опасаясь, что ко мне подошлют убийцу, и все письма открывала в перчатках, и все блюда пробовал особый мальчик, прежде чем я могла их отведать, и пила я всегда из одного кубка, сделанного из рога единорога, украшенного камнями гелиотропа.

Но человек этот показался кастеляну безвредным и был проведен ко мне. Это был очень необычный человек: глаза у него были узкие, а лицо плоское, как будто щеки его покусали осы. Он был завернут в желтый плащ и говорил так:

– Я историк. Сначала я хотел писать о древних временах, как сначала мечтают все. Потом я хотел писать о деяниях какого-то правителя, живя у него при дворе, как выбирают потом многие. Но тут ко мне подкралась ошибка и овладела мной.

Я смотрела на его плащ. Почему он такой желтый? Что значит желтый плащ? Он несет тревогу.

– Вместо того чтобы выбрать время, я выбрал пространство. Я мог бы написать историю города или герцогского рода. Но вместо этого я выбрал день. Я решил описать один только день, но по всему миру. И вот уже семь лет я странствую, чтобы точно описать этот день, каким он был при дворе островной королевы, каким он был при дворе царя московитов, каким он был в деревне на берегу Эгейского моря, каким он был в бедной хижине в Трансильванских горах, и вот, наконец, я пришел к вам, чтобы спросить, каков был этот день для вас.

– Вы странствовали немало, – ответила ему я, – и, должно быть, обезумели в этих ваших странствиях. Или вы хотите сказать, что поговорили с каждым человеком, живущим на земле Божьей?

– Сначала я думал об этом. Но потом я понял, что за всю жизнь не смогу управиться. А еще начал слышать одинаковые ответы. Сначала я думал, что дело в том, что я спрашиваю недостаточно точно, но после узнал: часто дни людей повторны между собой. Я собрал все знания, которые мог, и теперь пришел к вам, благородная донна, потому что в своих странствиях я научился видеть людей, день которых отличался от обычного дня: у таких людей голова как будто опутана красной паутиной. Это очень идет вам, госпожа, и все же я должен спросить вас, что вы делали днем и вечером пятого февраля тысяча пятьсот пятого года, когда Сатурн был в страшном знаке Марса.

Я долго молчала. Молчал и он. Казалось, это молчание его не тяготит.

Тогда я сказала:

– Я была в своей башне, я читала и пряла, и ждала возвращения моего мужа, а больше ничего не случилось. Теперь, когда я ответила тебе, я запрещаю задавать вопросы о прошлом.

– Благородная донна, – сказал он мне, – ваше слово – закон для меня. Но мне приглянулся ваш двор. Позвольте мне остаться и жить при нем. Я искусен в гадании по звездам и многое знаю про яды. Я буду вам полезен, госпожа.

И я оставила его при своем дворе и не раз потом ловила на себе взгляд его маленьких, как бусинки, глаз.

Он был почтителен, он редко попадался мне на глаза, он прилежно кланялся мне, и все же его присутствие меня тревожило.

Я сказала ему однажды:

– Я сказала вам не все по поводу того дня. На его излете мой муж пришел ко мне в спальню.

Он все смотрел на меня бусинами глаз.

Я разозлилась и сказала:

– Вам нужно дальше объяснять? Вы развратник.

Он все смотрел, а я сорвала с руки перчатку и исхлестала его перчаткой по лицу. Ему было не больно. Он стоял молча. Потом я резко велела ему уйти, а сама смотрела и смотрела на перчатку. Она порвалась в том месте, где была прорезь для моего тяжелого перстня – перстня, в котором я всегда носила яд. Враги думали, что я носила яд для них, но я носила яд для себя. Я выросла в эпоху сражающихся герцогств, я видела слишком много страшных судеб и изощренных смертей, я не хотела войти в историю своей ужасной участью.

Перчатка моя никуда не годилась теперь, и мне было неприятно на нее смотреть. Я аккуратно сняла вторую и велела обе сжечь.

Во второй раз я нашла хрониста и сказала ему, перейдя на «ты»:

– Я сказала не все, но ты, должно быть, это понял. Слушай же меня внимательно: я не скажу тебе ни слова про то, что случилось той ночью. Но я спущусь к реке и прошепчу это рогозу, что там растет. Я сама срежу этот рогоз, сама выщиплю из него весь пух. Пух этот я зашью в маленькую подушечку. На этой подушечке ты будешь спать до тех пор, пока не увидишь то, что я не скажу тебе вслух. Потом ты бросишь ее в огонь.