На червленом поле - Мария Воробьи

Сезар шагнул к нему и сказал:

– Конечно, отец. Я тоже прощаю тебя – за все.

И он склонился над распростертым телом отца и запечатлел на его коченеющем лбу сыновний поцелуй.

Но мгла болезни, что убивала Александра, вцепилась в нижнюю губу Сезара и поднялась выше, проникла в его горло, осела на языке, попала в желудок, проникла в кровь, и через день он понял, что тоже болен.

Так лежали они, отец и сын, и умирали: от яда – все говорили, что от яда.

Говорили, что отец поднес сыну бокал вина, куда добавил кантареллу, а сын поднес отцу грибов, посыпанных тем же ядом.

В бреду Сезару казалось, что он все подносит отцу отравленное блюдо. Сезару снилось, что он толчет яд и размешивает его в бокале теплого черного вина. Сезару казалось, что он убивает Хуана – тринадцать раз пронзает его кинжалом. Сезару казалось, что он слышит крик Джоффре, лежащего под гранитной плитой.

Ему снилась Лукреция. Она ему снилась больше всего.

Когда он выныривал из сна, то говорил:

– Принесите бычью кровь.

И ему приносили, приносили бычью кровь, подносили в кубке, и он ее пил, пил, сколько мог пить. Потом его рвало все той же кровью, и все комнаты его были багряными. Но только после такого питья ему становилось немного лучше, и все же он соскальзывал обратно во тьму слов, которые когда-то говорили про него, и начинал верить этим словам, потому что их хор был так строен и так уверен.

Тогда он говорил:

– Убейте трех золотых быков, слейте их кровь в медную ванну, погрузите меня туда.

Сливали бычью кровь, в огромных чанах грели над огнем, не доводя до кипения. Холодная кровь свернулась бы, но до кипения ее доводить тоже было нельзя. Трое сильных мужчин, сменяясь, весь день и всю ночь размешивали жидкость в чанах ложками, больше похожими на весла.

В конце концов крови набралось на ванну, ее перелили и принесли туда Сезара, который не мог идти сам и который едва не терял сознание. Его усадили в ванну, придерживали за плечи.

Какой-то человек, то ли кардинал, то ли офицер, то ли и вовсе слуга, наклонился к Сезару и сказал:

– Ваш отец умер.

Сезар поднял на него усталые бычьи глаза, но никак не мог запомнить его лица и только сказал всем:

– Уходите.

Ему стали возражать, что он утонет в таком состоянии, без поддержки, но он только повторил:

– Уходите.

И они ушли. Тогда Сезар сделал глубокий вздох, набрал побольше воздуха в легкие и, сложив руки на груди, целиком погрузился в жидкость. Он так лежал некоторое время, на дне.

Он чувствовал, что воздух в легких иссякает, а сознание меркнет, и загадал себе: пусть случай решит, жить ему или умереть. Если он потеряет сознание, то умрет, утонет в бычьей крови. Если он вынырнет в последнюю секунду, то будет жить.

Он лежал там, во мгле железной, червленой крови, и чувствовал, как века и тысячелетия проносятся над его плотно сомкнутыми веками.

Он чувствовал, как меркнет его сознание, но тут его могучие руки словно сами собой сделали движение и вытолкнули его на поверхность. Вздох, который он сделал, был подобен первому вздоху младенца.

С тех пор он пошел на поправку.

А в Ферраре Альфонсо д’Эсте, пришедший с войн больной и израненный, так что его на какое-то время сочли убитым, вернулся к своей жене Лукреции. Она выбежала ему навстречу, она висела у него на плече – и одновременно поддерживала его. Она рыдала о нем так, как редко кому доводится плакать: она рыдала от радости. Она разогнала слуг, сама проводила его в покои, сама раздела его, и плакала еще раз – на этот раз над его ранами, плакала от жалости.

Он потянул ее к себе, под слои по-зимнему теплых одеял, и так лежали они, обнявшись, мокрые от пота и ее слез.

Поутру она плакала от вести, что умер ее отец, и хотела ехать на похороны, в Рим, но Альфонсо отговорил ее. Сказал:

– Тебе будет слишком опасно. Все ваши враги ликуют и будут хотеть выместить злость на тебе сейчас, пока Святой престол вакантен, а новый папа не избран. Останься здесь, со мной, жена, а для тех, кто рискнет явиться сюда, у нас мечи найдутся.

Лукреция обняла его.

Они ждали нападения, но нападения не было. Время до конклава тянулось мучительно и долго. Избрание заняло около двух месяцев. Выздоровевший Сезар оказал влияние на конклав, и следующий папа, что был избран, был хорошим другом покойного Александра и всей семьи де Борха. Когда вести дошли до Феррары, Альфонсо принес их молодой жене, но она сказала ему свои новости, медленно положив руку на живот. Сказала, кривясь, чтобы не заплакать:

– Мне страшно, Альфонсо, вдруг опять – не жилец.

Он обнял жену и сказал, почему-то абсолютно уверенный в том, что говорит то, что станет потом правдой:

– В этот раз наш мальчик точно выживет.

Лукреция почему-то ему поверила. Ткала и шила пеленки, стала весела.

Но из Рима пришли дурные вести: свежеизбранный папа, престарелый Пий, пробыв святым отцом всего лишь двадцать семь дней, не выдержал долгих и тяжелых церемоний, простудился и скончался. Следующий оказался врагом де Борха.

Сезар, о Сезар!

Ты пытал – будь пытан.

Сезар, о Сезар!

Ты бросал в подземелья – потомись же сам там.

Сезар, о Сезар!

Ты насмехался – подвергнись насмешкам и унижениям.

Закатилась твоя звезда, герцог Валентино и Романьи, та звезда, что вела тебя сквозь бурю, та звезда, которая помогла тебе опрокинуть стольких государей, – вспыхнула и пропала, как звезда Полынь.

Жизнь его стала чередой заключений и побегов, переговоров и нарушенных обещаний, клятв, данных лживыми людьми. Жизнь летела вперед, а солнце стояло в зените, и день не кончался, и Сезар знал, что умрет раньше, чем оно снова закатится, потому что черный ворон – рок Сезара – настиг наконец его и плотно вцепился когтями в его плечи, и с тех пор они стали неразделимы: рок и Сезар.

В каждом подземелье его одолевали черви – то были отрезанные пальцы мужчин Браччано. Он стряхивал их с себя, он топтал их ногами. Они с хрустом ломались и исчезали, но на месте исчезнувших появлялись новые: их было много, как много было мужчин в Браччано, как много было злодеяний Сезара.

В один момент он оказался в одиночестве и увидел отряд,