Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт

Как и все телезрители, он сначала видит лица, а идеи воспринимает как их функции. Напористая дамочка, непререкаемый тон, слишком уж длинная шея, нелепо кокетливый наклон подбородка. А вот мультяшная Алиса в образе птицы-змеи заглядывает в птичье гнездо. Очки Пински придают ему лукавый и скрытный вид.

Тема дискуссии Луку тоже не нравилась. Он не любил и никогда не употреблял слово «творческий». Мыслительные операции, обсуждаемые психологами под этой рубрикой, он считал безнадежно не поддающимися изучению. Поэтические ассоциации Гусакса казались ему беспросветно банальными и претенциозными.

– Все вы на самом деле говорите ни о чем, – бросил он с презрением, упиваясь своей неприязнью.

Полуженщина-полукурица Пикассо показалась ему уродством. А потом Пински заговорил о Фрейде и молодом человеке, который с тревогой ждал известий о месячных своей возлюбленной, и Лук задрожал от отвращения к этому совпадению и от неприязни к самой теме. Он подумал о своем нерожденном ребенке, о котором он, как ни странно, скорбел, и почувствовал, что, когда Фредерика Поттер на публике со всеми подробностями рассуждает о менструации и беременности, это откровенная вульгарщина. Ему претила мысль о том, что «Алиса в Зазеркалье» каким-то таинственным образом связана с его собственной жизнью. Ему не нравились юнгианские идеи синхронии или эфирных посланий. Он человек рациональный. Рациональный до мозга костей.

Его нелюбовь к слову «творческий» в применении к людям имела, по сути, религиозные корни. В последние дни, из-за приближающейся свадьбы и необходимости организовать торжество, он часто думал о родителях. Думал о них и как генетик, потому что ребенок, которого он так ясно представлял себе, унаследовал бы их гены, которые соединились бы с генами милых родителей Жаклин, и получился бы совершенно новый человек. Они должны были стать предками, но не стали.

Он вспоминал свое религиозное воспитание в Лангеланне. Отец рассказывал ему в детстве, что Бог создал мир и что когда-нибудь Бог его уничтожит. Тогер Люсгор был последователем Грундтвига, барда, теолога и историка. Христианство Грундтвига было тесно переплетено с его идеей о возрождении скандинавской мифологии. «Великий Один, Белый Христос», – писал он.

Когда-то, еще мальчишкой, он спросил отца: «Почему есть что-то, а не ничего?»

Отец ответил, что такого рода вопрос свидетельствует о том, что у мальчика действительно религиозная душа. Ответ был таким: что-то есть, потому что Господь создал это и увидел, что Его творение хорошо. Господь поддерживает его в каждую минуту Своей любовью и заботой.

В детстве Лук был набожным. Иисус Христос был для него другом, лучшим другом из всех людей. Лук старался быть хорошим, но это не мешало его любознательности. Подростком он почувствовал, что держаться своих религиозных убеждений утомительно и как-то «нелепо». Однажды, когда он гулял в лесу, пронизанном лучами солнца, на него снизошло озарение, которое в силу воспитания он сравнил с видением Павла на пути в Дамаск. Только вот узрел он – при обычном дневном свете, – что истории, которые ему рассказывали, просто-напросто выдумки. И, увидев это, он вдруг познал совсем иную действительность. Она сияла ясностью, четкостью и таинственностью, которые и стали для него призванием. Он видел мух и червей, листья и корни преображенными, но как раз потому, что они не были преображенными, а были такими, как есть. Он сравнил свою религиозную веру с роговой пленкой на глазах, которые теперь очищены.

Ничего необычного в его опыте не было. Но имелась одна общая черта с религиозным обращением – склонность к догматизму, к крайностям. Его новый мир был очищен от человеческих историй. А вместе с ними – и от других типов мышления. Он особенно не любил – с религиозной страстью – научные идеи об антропном принципе, согласно которому Вселенная каким-то образом распространилась от бесконечно большого до бесконечно малого и в центре ее случайно оказались человеческое тело и мозг. Ему также очень не нравились большинство произведений искусства и большинство нерелигиозных человеческих историй. Он не читал ни романов, ни книг по истории. Его временна́я шкала была сугубо эволюционной, воображение отличалось гибкостью, но всегда зиждилось на фактах. Как ученый, он отметил, что биологи разделяют его воинствующий прагматический агностицизм. Физикам же по какой-то причине легче создавать и поддерживать определенное кредо.

Ваза-петушок Пикассо с намалеванным глазом на мертвом глиняном носике казалась ему одновременно нелепой и непристойной. Этакий артефакт, форма несуществующего, ничто. Реальное же всегда интереснее. Фредерика тоже показалась ему нелепой. Тратит жизнь впустую. Он наслаждался насыщенностью своей неприязни к ней. Переносить горе было легче, да и сил прибавлялось. Он был из тех, кто кажется мягче и добрее, чем на самом деле. Отказ Жаклин поверг его в состояние сардонического цинизма.

Злость придавала ему беспокойной бодрости. Он собрал сумку, сел в машину и в темноте поехал к себе в болотистую обитель. Миновал темные сосновые леса, и вот он уже на склоне, где стоит его домик, холодный и темный. Вошел, зажег масляную лампу, взял фонарь. Собственная тень нависла над ним бородатым демоном, распростершимся по белым стенам и потолку. Он зажег печь и задумался об украшательствах птички-шалашника. Смести все в порыве ритуального отречения, собрать в кучу черепа и раковины, сжечь и попрать пепел стопами!

Но ведь все это – вещи, они никому ничего не сделали. Такие же, как раньше, такими и останутся. И он просто разрушил эстетское устройство, сложив все по-другому, свалив как попало. Вазу с павлиньими перьями и веточками вынес на террасу. Ему представилось, как он с тупым удовлетворением разрывает на части переливающиеся глаза и мерцающие лунные стеклышки, которые он так любовно собирал. И выбрасывает их на холодном ветру, чтобы тот развеял по склону холма зеленые, золотые и жемчужные осколки его надежд. Как там говорила Жаклин? Павлиньи перья – к несчастью. Глупости, суеверия, ерунда. Перья вызывали отвращение у Дарвина, но перья прекрасны. Отвергнутое мужское излишество. До сих пор не было четкого объяснения, почему птица устраивает такие причудливые, роскошные зрелища.

Он представил деление клеток, зародыша, и в очередной раз решил, что секс – дело дорогое и расточительное. Все, что воспроизводит себя партеногенезом, может произвести вдвое больше прямых потомков при половине энергетических затрат на мейоз и половое деление. Математика тут сложная. Он вспомнил об экспериментах со слизнями Arion ater и Arion rufus, которые, похоже, доказывали, что популяции, обитающие на определенной высоте, воспроизводили себя партеногенетически, были идентичны в генетическом отношении и жили гармонично. В то время как те, кто жил в более теплых – возможно, более разнородных