Обронила синица перо из гнезда - Юрий Семенович Манаков

Отыскав по линии телефонного провода ригу, ребята крикнули, настороженно выглянувшему при их появлении из слухового окна расчёту, чтобы помогли поднять «максим» на чердак. Те сбросили толстую верёвку – и спустя пару минут пулемёт был наверху.

Апрельская звёздная ночь прошла без происшествий. Расчёты попарно, меняясь через три часа, дежурили у широкого слухового окна, из которого хорошо было видно, как сумрачно белела широкая открытая поляна перед ригой и дальше, к западу, едва угадывался большак, обрамлённый с обеих сторон тёмными грудами дремучего леса. Поверх этого смутного пейзажа простиралось иссиня-чёрное, бархатистое, щедро расшитое причудливыми узорами ярких и отчётливых созвездий, балтийское небо.

– Посмотри, Валера, какая вокруг красота и величие, а мы этого либо не замечаем вообще, либо, увидев, вольно или невольно, но стараемся сгубить, сделать побольнее окружающему нас живому миру, – вполголоса, чтобы не беспокоить отдыхающих на сене в глубине чердака бойцов соседнего расчёта, сказал Виталий. По необычной интонации, с которой друг произнёс эти слова, Антропов предположил, что сейчас будет сказано что-то важное. И он не ошибся. Сазонов неожиданно признался: – Ты вот меня знаешь как бывшего беспризорника. А как я им стал, по какой причине – это не только тебе, но и другим неизвестно. Помнишь, в прошлом году меня принимали в комсомол? Тогда на вопрос, кто мои родители, я ответил, что сирота и не помню ни отца, ни матери. Я – солгал. Мой отец был командиром моторизованного корпуса в Приволжском военном округе. Мать из дворян, но это тщательно скрывалось. А вот отец своего прошлого не таил, он, по-моему, даже гордился, что, уйдя в четырнадцатом году на Первую мировую войну рядовым, он к революции дослужился до штабс-капитана и являлся полным Георгиевским кавалером. И кресты свои не выбросил, как это делали тогда многие из тех, кто перешёл в Гражданскую на сторону красных: все царские награды его хранились в кожаном, обитом изнутри тёмно-малиновым бархатом, футляре. Мне на всю жизнь врезалось в память, когда в июне тридцать седьмого в нашу квартиру нагрянуло НКВД и перевернуло весь дом, чекисты тогда нашли этот футляр и, злорадно хохоча, вытряхнули кресты на паркет. Отец, безучастно стоявший до этого у стола, вдруг подскочил к чекистам, которые все, как один, были одеты в гражданские серые костюмы, и, расшвыряв их по комнате, нагнулся, чтобы собрать свои награды. Тогда один из них, я эту мразь запомнил навсегда, лощёный весь такой, с колечками бабьих кудрей, выглядывающих из-под широкой шляпы, подбежал к отцу сзади и рукояткой револьвера ударил его в затылок. Отец потерял сознание. Тут же к нему подлетели все остальные и, отталкивая друг друга, стали топтать и пинать ногами. Мама, горько плача, обняла нас с младшей сестрёнкой и старалась своими тёплыми ладонями прикрыть нам глаза, чтобы мы не видели всего этого ужаса. Я вырвался из рук матери и, ревя от отчаянья и обиды, набросился на ближнего к нам чекиста. Им оказался тот самый, в бабьих колечках. Я успел дотянуться пальцами до его лощёной хари и расцарапать её до крови. Но, получив по лицу удар волосатого кулака, кубарём укатился к книжному шкафу. Взбешённый чекист наверняка бы меня застрелил, он, грязно матерясь, уже и револьвер навёл, однако сухощавый латыш на ломаном русском резко приказал ему не пугать выстрелами соседей. Затем тот же латыш скомандовал стоявшим в прихожей коменданту дома и дворнику отнести арестованного врага народа в машину у подъезда, и подойдя к матери, взял её двумя пальцами за подбородок, сумрачно посмотрел в лицо и сухо процедил: «Эту тожэ в машэну». Напоследок я расслышал, как уже в дверях он, похлопав по спине идущего рядом моего обидчика, всё тем же резким, усмешливым тоном негромко сказал ему: «Сопляки твои, вэрнёшься и забэрэшь их утром». Мы жили на втором этаже, поэтому я, кое-как успокоив плачущую сестру, сказал, чтобы она взяла самое нужное из одежды и вещей, а сам, набив сумку продуктами, найденными на кухне, и сунув в карман брюк все отысканные деньги и документы, принялся вязать из простыней верёвку, чтобы по ней спуститься из окна в цветущий палисадник. Мне было уже тринадцать лет, и я понимал, что через парадные двери нам из дома не выйти. Дома, в которых живут военные, всегда имеют охрану, а, кроме того, комендант и дворник видели, как я накинулся на чекиста, и наверняка были предупреждены о том, чтобы не сводили с нас глаз. Под утро мы были на вокзале и садились в первый проходящий поезд. Я заставил свою одиннадцатилетнюю сестрёнку назубок выучить её новое, придуманное мной, имя и фамилию, и как ей отвечать, если вдруг взрослые спросят, почему, мол, вы едете одни, а где ж ваши родители? И потом, когда любопытные попутчики интересовались, что да как, Оля бойко отвечала: мы такие-то, едем к бабушке, в деревню, в Подмосковье. Папа и мама нас посадили в вагон, а бабушка на станции встретит. Отъехали мы от Волги прилично, а тут вдруг – раз, и милиция. Как оказалось, какой-то бдительный пассажир сообщил сопровождающему наряду, что, вот, дескать, разъезжают малыши без родителей, а вы куда смотрите? Мы хотели убежать, но Олю поймал один милиционер, меня за шиворот схватил другой, пожилой, задышливый, с пузцом. Вот в это пузо я и торкнул своим лбом, да, видно, удачно угодил толстяку в солнечное сплетенье, он осел и выпустил меня из рук. Я крутнулся и толкнул второго, того, что держал сестру. Он от неожиданности разжал захват, Оля тоже вырвалась, и мы побежали из вагона к выходу. В тамбуре дверь наружу была не заперта, видимо, проводник забыл её закрыть, как это обычно делается, на ключ, я быстро распахнул эту дверь и, обернувшись, крикнул сестре: «Прыгай за мной!» Поезд как раз замедлял ход перед очередным разъездом, откос был не крутым и заросшим травой, поэтому я и был уверен, что сестра, не раздумывая, прыгнет за мной следом. Но то ли она испугалась, то ли подоспевшие милиционеры успели схватить её в последнюю секунду, однако, сколько потом я ни бегал вдоль насыпи, ни кричал сестру, никто не откликнулся. Пешком приковылял на ближайшую станцию, (несколько остыв от пережитого, я обнаружил, что при падении было сильно ушиблено колено, и мне еще с неделю, пока оно не зажило, пришлось ходить прихрамывая) и там стал осторожно расспрашивать у пассажиров на перроне и в зале ожидания,