Крушение - Виктор Серж

месье, что рассуждаю вслух (такая у нас есть привычка), но вы кажетесь мне слишком молодым, чтобы дезавуировать свои первые произведения. Обычно они бывают дороги… (Я нетактичен, но к чему церемониться с подобным отродьем?)

— Это не вопрос возраста, месье, a… Weltanschauung… мировоззрения, французский перевод германского слова не точен… Представления о могучей расе — вот что главное, а не мои скромные личные опыты.

— Понимаю. Но мы, французы, к тому же еще индивидуалисты. Мы склонны полагать, что феномен «совести» в своих высших проявлениях по сути индивидуален. Я предпочитаю использовать слово совесть, а не мировоззрение, заметьте разницу.

Опытный фехтовальщик без труда отражает лобовой удар. Коппель, казалось, извинялся, так вежливо звучал его голос:

— Великое несчастье индивидуалистических наций как раз заключается в том, что они не могут постигнуть, какая сверхчеловеческая воля выражена в коллективной расовой мысли…

Майор Эрих-Фридрих Аккер, филолог, с кротким видом вмешался:

Позвольте заметить, мэтр… Сверхчеловек, Ubermensch Ницше — это организованный коллектив, чистая раса, единый народ, один вождь… Вождь — одновременно символ, лидер, воплощение… Этот реальный сверхчеловек достигает такого величия, что избавляет людей от стремления к сверхъестественному. Ему не нужна христианская мистика. И в этом — новая поэзия… Здесь, мэтр, становится необходимым согласие между подлинными поэтами и строителями нового порядка.

«О черт, — подумал Мюрье, — эта тяжелая философская артиллерия меня добьет». Перед глазами у него предстали штурмовые танки, рвущиеся через ночь к сердцу Парижа. Рухнувший дом на Версальском проспекте. Фотографии разрушенного Роттердама. И не укладывающийся в голове образ баварского адвоката, которого водили по улицам Мюнхена обритым наголо, босым, с табличкой на груди: «Я мерзкий еврей». Неотрывный взгляд Натана.

— Это все известные идеи, — сказал Мюрье. — Однако фрейдистский анализ концепта Фюрера…

Коппель слегка покраснел и даже поднял руку (в белой перчатке), прервав его:

— Фрейд был всего лишь глубоко извращенным евреем, питавшимся субпродуктами европейского упадка…

— Простите, но Фрейд жив, он в Англии[114].

— Зато с европейским упадком покончено. Англия падет, не пройдет и полугода.

Мюрье почувствовал уверенность в себе. Белое, костлявое, с резкими чертами лицо-маска молодого офицера показалось ему ничтожным. Типичный идиот!

— Вы солдат, лейтенант, и превосходный солдат, не сомневаюсь. Не обижайтесь, но суждения воинов о психологах не кажутся мне слишком убедительными.

— А чьи суждения авторитетнее суждений воинов?

— Воины являются авторитетом, когда одерживают победы. Однако вам известно правило: кто придет к нам с мечом…

— …От меча и погибнет. Это благородная смерть. И всегда есть победитель, он и судит… Война — сумма человеческой деятельности, и она подводит итог способностям нации…

— Мы вовсе не отрицаем, — примирительно вмешался филолог Аккер, — что среди продуктов упадка цивилизаций есть относительно важные ценности. Только ценности эти прогнили, и чтобы поставить их на службу жизненной силе, следует их отобрать и очистить… Вы процитировали Евангелие, мэтр; вспомните также, что нужно отделять зерна от плевел.

Мюрье замкнулся в себе, перестал их слушать, и они это заметили. Клемане принесла виски на красном лакированном подносе, демонстрируя безупречной формы руки. Она почувствовала холодок. Мюрье почти беззвучно отвечал молодому лейтенанту: «Как вам будет угодно, дикарь в мундире. Вы просто отполированный кремень…» «Господа, — произнес он наконец громко, — цель вашего любезного визита…» Ибо невозможно выставить за дверь офицеров бронетанковых войск, опьяненных победными фанфарами, со словами: «Джентльмены, вы невыносимы. У вас самые эффективные механизированные дивизии в мире. Вы попираете мою родину. Вы мастерски овладели техникой разрушений и убийств. Вы — варвары. Нельзя исключать, что вы уничтожите нашу цивилизацию, но уверен, вы так ничего в ней и не поймете…» И Мюрье продолжил в полный голос:

— Месье Коппель, вы используете динамит, мелинит…

— Нет, эта взрывчатка уже устарела. Современная химия придумала кое-что получше.

— Не сомневаюсь, — продолжал Мюрье, демонстрируя терпение, которое выглядело дерзким вызовом. — Для меня, литератора, ваши смертоносные вещества не значат ничего, ничего! По сравнению с прекрасными стихами, такими, как эти, принадлежащие Полю Валери:

Терпение, терпение

В молчанье тусклых лет,

Ведь каждое мгновение

Несет с собой рассвет.

Клемане, у которой перехватило дыхание, предложила виски — с содовой, без содовой? Изящно склонила голову, демонстрируя «венецианский» затылок, руки «кариатиды». Да Фелисьен буйнопомешанный! Он губит себя, губит меня подобной дерзостью! Ораторствует, точно в кафе! И Мюрье, догадавшись о ее мыслях (суждения приземленных женщин стоят не больше суждений воинов), разозлился еще больше. А лейтенант Гархардт Коппель из полевого штаба N-й механизированной дивизии, специалист по подрыву заграждений, прикомандированный к Бюро по делам культуры, подумал, что интеллигенты подобного калибра, самонадеянные, довольные жизнью, трусливые и утонченные, скорее вредны, чем полезны, с их размягченными мышцами, склеротичными артериями, с мозгами, затуманенными продуктами распада и гниения. И приструнить их можно элементарно: 20 % просто загнать за колючую проволоку, заставить в 6 утра мести двор, в 7 утра возить тачки и т. п., а другие 80 % прогнутся, проникнутся, так прекрасно поймут, куда ведет неумолимый ход истории, так искусно станут рассуждать об истинной доктрине, что в итоге усомнишься в самом себе, в расовой теории, во всем — и лишь твердое, возвышенное, светлое и резкое слово Фюрера, человека иного, высшего порядка, сметет все сомнения, как тротил — заграждения. Но сегодня приказано привлечь на нашу сторону этих низменных говорунов последней Александрии[115], настолько безмозглых, что готовы поверить собственному стихоплетству. Коппель охотно предпочел бы подобной повинности лихорадочный поиск решения любой другой проблемы. Учитывая потенциальную боеспособность такого-то бетонированного дзота и перекрестный огонь стольких-то пулеметных гнезд, — какое орудие использовать, под каким углом его расположить? Свести вероятные потери к двум бойцам нашей расы, двум! Герхардт Коппель проглотил неразбавленное виски. Пусть говорит майор — по старшинству, по опыту, который он имеет в общении с такого рода людьми. Это все же большой поэт!

Майор Аккер, искренне опечаленный, ибо он любил Париж, Францию, Европу, музеи, хорошую литературу, старинную архитектуру, людей, на чьи души наложило отпечаток многовековое накопление трудов и богатств, понимал также, что древние строения должны разрушиться, что должна прийти раса господ, чтобы упорядочить хаос, что исчерпавшая себя культура должна пасть, уступая место новым силам. Иначе могли бы мы выжить? Аккер негромко произнес, прерывая повисшее напряженное молчание:

— Месье Фелисьен Мюрье, мне было бы жаль, если бы мы как-то стеснили вас, поверьте… Многие годы я хотел познакомиться с вами, для меня это действительно честь. Я, как и вы, люблю и знаю наизусть стихи, которые вы процитировали. Германия обладала бесконечным терпением, таким, с которым под землей смещаются горные породы… У меня есть