Крушение - Виктор Серж

своих новых сапог. Они издалека заметили девушек и порадовались скорой добыче. «Фрицы», — выдохнула Эмилия на ухо Фернанде. Блондинка и брюнетка, прикуривая, соприкоснулись кончиками пальцев, чтобы поддержать друг друга. «Мне по х…», — решительно заявила Фернанда. Эмилия зажмурила глаза: «Это они убили Шарли». Фернанда посерьезнела: «Ну явно не один из этих троих. Не дури, Шарли их тоже убивал…» Эмилия просияла: «Да, это точно». И, выпятив грудь, приоткрыв губы, она искоса глядела на приближавшихся мужчин, похожих на тех, что убили Шарли. «Он стоил многих, мой милый. На его деревянный крест пришлось как минимум три на той стороне…» Раймонда-Пышечка подскочила, позабыв всякое достоинство. «И не стыдно тебе?»

Трое солдат остановились перед девушками. Один из них положил руку на плечо Эмилии, рассмеялся ей в лицо и повторил несколько раз игривые слова на своем языке — она была рада, что не понимает их. Эмилия, продолжая профессионально улыбаться, хотела выкрикнуть им в лицо какую-нибудь гадость. Чтобы выиграть время, она предложила пойти пропустить стаканчик в бистро. «Trinken!» — перевел маленький блондин, неподвижный и уже пьяный, которого Раймонда крепко схватила за руку, чтобы не выпустить добычу, потому что мужчины, немного приглядевшись к ней, предпочитали спасаться бегством. Солдаты подтолкнули девиц к дверям заведения, держа их за талии. А войдя, вскинули руки: «Хайль Гитлер!» В один голос, громко и гортанно, как на службе. Ни один клиент не шелохнулся. Земля точно ушла из-под ног Ансельма Флотта, он покраснел, преодолел смущение, медленно поднял свою влажную полную руку, раболепно приветствуя сильнейших, пробормотал: «Привет, бойцы!» И чтобы прийти в себя:

— Чего им налить, Эмилия?

Бледное потасканное личико девушки, окруженное обесцвеченными кудряшками, исказилось беззвучным смехом, обнажившим два ряда голубоватых зубов. В глазах зажегся злой огонек. «Да наплевать, хозяин», — резко бросила она. Ансельм поочередно указал пальцем на бутылки, и трое сказали: «Ja, ja»[122]. Они выпили с девицами. Ансельм взял с них втридорога. Он избегал встречаться взглядом с другими клиентами. Три пары вышли и отправились в гостиницу, долго звенел звонок. Пожилой небритый толстяк, игравший в манилью, произнес как будто беззлобно:

— Флотт, я тебе скажу, кто ты есть. Сволочь ты.

Флотт ждал этого момента, ждал оскорбления. Он не знал человека, который бросил ему это слово, но понимал, что теперь оно приклеится к нему. Его руки и ноги стали как ватные. Он тупо спросил: «Почему?» — и его полные рыхлые щеки задрожали, точно желе. Вопрос вывел оскорбителя из себя:

— Он еще спрашивает почему! Дерьмо ты, Флотт. Ну-ка, покажи еще раз, как ты приветствовал их своей лапой! Можешь теперь подтереть ей зад Адольфу!

Никто не выступил в защиту Ансельма Флотта, который понял, что надо бы применить силу, но тщетно призывал на помощь гнев, от которого твердеют мускулы. Выйдя из-за прилавка, своего оплота, он вяло сделал три шага вперед. «Иди, я тебе врежу, Флотт! — крикнул старый толстяк. — Я с тобой поквитаюсь!» И Флотт сделал еще шаг, пытаясь придать себе угрожающий вид, но тело его обмякло, в глазах помутилось, он понимал, что сейчас получит пощечину и это вызовет смех, однако сил у него не осталось. Старый толстяк уже замахнулся на него. Но вдруг тяжело опустился на стул, тоже как-то обмяк и отер рукавом лицо.

— Возвращайся за стойку, Флотт. Не могу же я избивать каждого придурка вроде тебя. Налей-ка мне виноградной водки, да поживей. Ты знаешь, что я прав.

Флотт подал ему стаканчик. И добавил:

— Мне бы следовало вежливо попросить вас уйти. Но я не обидчив.

«Дерьмо никогда не будет пахнуть фиалкой», — пробормотал старый толстяк, который, казалось, целиком сосредоточился на картах. «Бью, козырь буби!» Дюпен громко произнес:

— Приветствие — это всего лишь приветствие… Они сильнее. Для французов это не повод драться между собой.

Флотт уныло мыл стаканы.

Полупьяный белокурый солдат вышел из гостиницы первым, испытывая отвращение к самому себе. Его ужасно смутило зеркало на потолке. Пышечка, чем-то напоминающая розового осьминога, выудила у него все марки, прежде чем лечь под него бесформенной массой. У нее были плохие зубы, она напоминала отвратительное создание, которое отдавалось солдатам среди развалин какого-то польского монастыря, между опаленными остатками стен, прикрывая язвы лохмотьями, — пока фельдфебель не прикончил ее из жалости выстрелом в затылок, когда она сидела, ухмыляясь, над банкой консервированного горошка… Слегка протрезвевший солдат щурил глаза в темноте. Увидел Шар-раса, с трубкою в зубах, скрестившего на груди руки.

— Guten Abend, Mein Herr, доб-рый ве-чер, ме-сье.

— Добрый.

Всего лишь бесцветный парень лет двадцати пяти, капрал. Мелочь. Явно не виновник войны.

— Я не враг. Солдат. Франция красивее Польша. Париж wunderbar[123]. Эйфель Turin, sehr schoen[124], потрясающе.

Шаррас пробормотал:

— Болван.

— Was? Что? Я говорю: я не враг, солдат. Я не нацист. Я из Ганновер. (Усилия, которые он прилагал, чтобы повторять фразы из карманного разговорника, делали его похожим на школьника, рассказывающего басню.) Я помощник бухгалтер большой магазин Ганновер, очень большой магазин.

Шаррас, заметно выше его ростом, крупнее и тридцатью пятью годами старше, казался ему суровым. Пустынная улица была мрачна.

— Война не виноват немец, война виноват англичанин.

— Бедняга ты, — отвечал Шаррас, — ни черта ты не понимаешь.

«Бедный, arme[125], черт — Teufel[126], arme Teufel…» Немец, довольный, что сумел перевести, вспомнил, как много раз говорил себе, что солдаты самых прославленных армий — всего лишь бедняги. Richtig! (Точно!) Остатки опьянения еще туманили разум и побуждали жалеть себя и других. Если он держится прямо, то потому, что на самом деле хочет заплакать, ему нужна дружеская поддержка. Он мысленно перевел продолжение фразы: «Und Ich verstehe nichts»[127]. Действительно, трудно понять, почему тебя не убили на мосту под Варшавой, почему ты ничего не сломал себе, упав с пятиметровой высоты при штурме Намюра, почему мы так весело стреляли в двери опустевших домов, почему бросали гранаты в коров, сгрудившихся по краю дорог, почему в чьей-то покинутой гостинице разбили ударами прикладов рояль, почему раздавали консервы пленным, не боясь взыскания? Если не можешь понять, повинуйся. Шагом марш! Ich marchiere. Я марширую.

Ich hatte ein Kamerad[128]…

Душевная песня. У меня был товарищ, который слишком хотел понять и стремился все делать лучше других. Он вырезал карманным ножиком на дощечках головки восточных танцовщиц. Однажды он перестарался. Посланный с заданием, он выбрал кратчайшую, но опасную дорогу и сбился с пути (а может, капитан указал не то направление), возвратился с опозданием, его расстреляли. Он упал с криком: «Heil Deutschland!»