Крушение - Виктор Серж

лучшие издания ваших произведений, они были моими верными спутниками во дни мира… во дни несправедливого мира, который нам навязали. То был мир без братства и примирения, но мне известно, что вы из тех, кто к примирению стремился…

Вы страдали, я пережил то же, что и вы, я воевал под Верденом, находился в Майнце во время оккупации, прожил восемь лет неподалеку отсюда, на улице Старой Голубятни[116]. Французская армия побеждена, она сражалась героически, как и наша. Французская культура не побеждена, она непобедима, она дополняет нашу. Границы и режимы меняются, цивилизация обновляет свои основы, великие произведения остаются. Ваше творчество прошло проверку временем, мэтр, и оно не закончилось. Сколько бы ни продлилась эта война, мы переделаем, я хочу сказать, воссоздадим Европу. Новая единая Европа нуждается в таких людях, как вы. Месье Мюрье, франки, первые короли Франции, говорили на том же языке, что и мы, и слово franck означало «твердые», «неумолимые», вам это известно, не так ли? Я всего лишь офицер запаса, я ученый. Я пришел отдать вам дань уважения. В вас я уважаю братскую страну. Нам не из-за чего ссориться, у нас в прошлом скорбь, а в настоящем — великий общий долг воссоздать Европу. Откроются музеи, возродится пресса, станут выходить французские журналы… Мы просим вас только продолжить творить. Пишите, печатайтесь, доверяйте нам.

— А вы уверены, что я не еврей и не анархист? — доверительно поинтересовался Мюрье.

— Будьте тем, кто вы есть, дорогой мой великий поэт. И потом, слушайте: европейская революция — это мы.

Все, что он говорил, могло оказаться правдой. Когда даже правда становится оскорблением и ложью…

— А цензура? — резко спросил Мюрье. — Вы собираетесь устанавливать цензуру?

— У вас она уже была, месье Мюрье. Цензура военного времени.

— У нас была — своя. Писателей она не касалась… Вы намерены объявить вне закона «выродившееся искусство»? Собираетесь чистить библиотеки?

— Согласитесь, месье Мюрье, что есть много плохих книг… У нас мы ликвидировали те формы искусства, которые подрывали наш дух. Франция завтрашнего дня будет поощрять формы искусства, свойственные ее гению. Разве сможет она проявить снисхождение к тем, которые ее ослабили? Разве не бывает изощренных ядов, от которых народ должен защищаться? Не упорствуйте. Мы протягиваем вам руку.

И тут лейтенант Коппель, которого сильно раздражала эта болтовня, допустил большой промах.

— Месье Фелисьен Мюрье, цензура — это дисциплина. Она налагает самые полезные ограничения. Вы лучше меня знаете, что весь труд поэта — это цензура, отбор, насилие над душой, чтобы заставить ее говорить благородным и мощным языком…

— Ну нет! — взорвался Фелисьен Мюрье. — Какой-то, не помню, тупой диктатор назвал писателей «инженерами человеческих душ». Этот строитель-педант воображал, будто можно собрать и разобрать, словно турбину, человека потайного, ночного, непостижимого! Я в цензуре не нуждаюсь. В дисциплине тоже. Я ищу — прорыва, прорыва, понимаете! Это не объяснить, это… Я никогда не ведал, чего ищу! И сейчас не знаю, не охватит ли меня вечером жажда выкрикивать вещи, которые заставят вас содрогнуться, пророчить бедствия или петь дифирамбы шлюхам! Проклинать армии и… Как знать!

Он едва не сказал «фюреров», вовремя сдержался, но непроизнесенное кощунство точно повисло в воздухе. Оба посетителя поднялись — Аккер на тысячную долю секунды раньше Коппеля, который иначе не шелохнулся бы. «Подумайте, мэтр, — сказал Аккер, — мы протягиваем вам руку…» Но сам руки не подал, хотя очень хотел, стесненный присутствием подчиненного.

— Я подумаю.

На тысячную долю секунды раньше майора лейтенант вытянулся на каблуках и резко вскинул правую руку так, что пальцы в перчатках оказались на высоте его лба: «Хайль Гитлер!» Римский салют майора Аккера был менее отточенным, ритуальное упоминание Вождя прозвучало не так громко. Точно старший повиновался младшему. Руки Фелисьена Мюрье точно налились свинцом. «До свидания, господа…» В окно он увидел, как отъехала серая машина. Клемане прошипела сквозь зубы:

— С такими чокнутыми, как ты, Фелисьен, нам крышка!

Мюрье не рассердился:

— Это они чокнутые. Повоевали — и рады, а как же! Юный лейтенант, выдрессированный, точно собака, охотничья и сторожевая собака, конечно, старый нацист, на треть верующий, на треть обманутый и на треть обманщик, у которого сейчас тяжко на сердце, готов спорить…

Тупым синим карандашом он стал писать на обороте конверта:

Урсула, ты скорбишь, я лгу,

Мне стыдно, больше не могу.

Усталость и страх проникали в плоть. Они — хозяева. Почему бы им не схватить меня этой ночью? Перед его мысленным взором с ужасающей четкостью предстало видение: он увидел себя как бы стороны, во плоти, в своем пальто, в котором любил бродить по ночам, в шляпе, полнеющего, стареющего, вялого, сгорбленного, с руками в карманах — Фелисьена Мюрье, который спускался по широкой истертой каменной лестнице, а за ним в трех шагах следовали два офицера, справа и слева, с кобурами на поясе… Его мутило от страха, но он шел спокойно. Внизу ступени резко обрывались, и за ними поблескивала черная гладь воды. День то был или ночь?

Страх язвой разъедает ночь,

И нам его не превозмочь…

Он неприязненно повернулся к жене:

— И что? Что ты хотела этим сказать? Может, я трус?

XV

Оставшиеся

Огюстен Шаррас проспал пятнадцать часов как убитый. Во сне ему грезились обрывки прошлого. И, ненадолго просыпаясь в тоске, он думал о них. Мы существуем вопреки себе, точно вьючные животные, которые тянут свой груз, пока их не забьют на бойне; мы существуем, потому что не можем не существовать… Лошади, обреченные влачить подземное существование в шахтах, вызвали в свое время такое глубокое возмущение у Огюстена Шарраса, что он предпочел зарабатывать меньше, но при свете дня — лишь бы не видеть этих животных, порабощенных еще больше, чем люди; он покинул шахтерский поселок на севере и отправился в Вогезы валить лес за три франка в день.

Конечно, невеселое дело — рубить огромные деревья, которым жить бы да жить, с ветвями, полными птичьих гнезд, но раз уж нужно разрушать и убивать, чтобы существовать, то лучше это делать на свежем воздухе; и дереву на самом деле не больно, когда оно падает с глухим стоном, если верить естественной истории… Эту обостренную чувствительность Шаррас утратил во время войны.

Он с трудом карабкался, согнувшись под тяжестью солдатского снаряжения, по голому склону холма. Жалкие обломки деревьев торчали из изрытой земли, на которой никогда больше не вырастет трава, чертополох, одуванчики,