Крушение - Виктор Серж

полевые цветы. Шаррас жалел эту мертвую землю, принявшую столько мертвецов, но вдруг она на глазах у него покрылась зеленью, возродилась, а по тропке к нему уже бежала Анжела, его жена: «Милый, Мечта снова заблудилась, вот сумасшедшая скотина, ты не слыхал ее колокольчика?» Мечта, их белая корова с черными пятнами, смотрела на них огромными агатовыми глазами. Зловещими слуховыми оконцами, за которыми закипал гнев. Жена Анжела обманывала его с парнями более веселыми и ловкими, которые могли красиво заговаривать зубы, но такая природная невинность была в ее светло-янтарных глазах, округлых плечах, густых волосах под мышками, в том, как она напевала, когда стирала белье, что он не мог поднять на нее руку. Анжела говорила, и ее лицо сливалось с окружающим пейзажем, но не исчезало; оно становилось частью его, как лучи солнца, пробивающиеся сквозь листву. «Чего ты хочешь, мой Огюстен, я люблю только тебя, мы как два дерева, которые сплелись в земле корнями, ты и я… Но, когда я иду по Козьей тропке, когда вдыхаю запах смолы и влажной земли, я чувствую, что таю, я начинаю смеяться без причины, а к глазам подступают слезы… И если мне тогда встретится один из твоих приятелей, станет жадно смотреть на меня и говорить вещи, которых я не понимаю, то что мне, по-твоему, остается, я словно оказываюсь обнаженной в лесу, а перед птицами стыдиться нечего… Я бы хотела быть другой ради тебя, Огюстен».

Шаррас, закаменев лицом, взвешивал эти слова и не знал, как поступить, прибить его или ее, схватить Анжелу за косы и затянуть их вокруг ее шеи, уехать — говорят, лесорубам в Америке хорошо платят… «Постарайся быть разумнее, женщина». Он протягивал свои могучие руки к сияющему ливню, и Марсиаль, могильщик, рыл землю в углу кладбища; Анжела, холодная, неузнаваемая, лежала в этой земле, умершая родами; Марсиаль, Марсиаль, осторожней, не сделай ей больно! «Да нет», — отвечал тот, но почему у него вместо лица морда большого черного кота?

Пловец, выныривая из глубины на поверхность, с удивлением смотрит на небо. Шаррас медленно выплывал из глубин сна и памяти в реальный мир. С постели, на которую упал, не раздеваясь и не разуваясь, он видел в окошко почерневшую стену двора, озаренную полоской солнечного света в самом верху. «Погода хорошая…» Он понял, что проспал бессчетные часы, пытаясь укрыться от одиночества. «Ах, чертова война, вот горе…» У него возникло искушение снова закрыть глаза, а когда он откроет их завтра утром, Анжела, доченька, окажется здесь, сварит кофе… Он рассердился на себя за это наивное желание: каким же дураком надо быть! Но как вместить в сознание все огромное бедствие: побледневший, больше на себя не похожий Париж, леса вдоль Марны, израненные уже в 1914-м, танковые сражения, о которых писали газеты, ночные тревоги под равнодушными звездами, разговоры на станции метро «Сен-Поль», заря на берегу неизменной Сены, прощание с Анжелой, быстро унесенной грузовичком к Итальянской заставе, — все заволокло туманом. Редкие мысли, суровые, злые, озаряли этот хаос. «Так тебе и надо, Шаррас, так нам всем и надо, мы народ простофиль, ничему в жизни не научились, нас дурачили капиталисты, фрицы, социалисты, радикалы, коммунисты, мы верили всем краснобаям на свете. Вот тебе сровнялся шестой десяток, Шаррас, ты получил боевой крест на другой войне, работал всю жизнь, ты не глупее других, а твоя дочь спасается бегством по дорогам Франции, а Париж уже не Париж, в него заявились фрицы, гестапо, они заставят тебя вкалывать на себя и будут распевать хором: «Французская Республика, плевать нам на тебя!» А что ты скажешь? Нечего тебе сказать, Огюстен. Испанцы, по крайней мере, два года сражались как бешеные… Это им, правда, не слишком помогло, весь мир их покинул…»

Шаррасу сделалось невыносимо в своем углу. Он открыл дверь лавочки на улицу, утро было таким же, как всегда. Вдова Прюнье наводила порядок на своем лотке. Краснорукая служанка мела тротуар перед бистро «Маркиза».

— Здравствуйте, месье Огюстен, — сказала мадам Прю-нье. — Ну вот и приняли слабительное. Полегчало, да? Месье Дюпен слышал, что англичане одержали большую победу на севере… Месье Дюпен видел их, фрицев, они экипированы по-королевски, сказал он, не то, что наша армия, одетая точно у старьевщиков с площади Тампль… Они вежливые, не наглые, платят за все, что покупают, наводят порядок — а он нам нужен, да уж. (Вздох) Месье Карп, помощник комиссара полиции, приходил расспрашивать по поводу бедного месье Тартра. Он сказал, что война вот-вот закончится… Мои грязные иностранцы с седьмого все свалили, уж конечно, совесть у них нечиста, да еще время квартплаты близится, подумать только! И потом (понизив голос) кто-то прячется в доме, кто-то, как я подозреваю, причастный к преступлению…

Шаррас с самым неприязненным видом покусывал кончик усов.

— Подозрения, мадам, на хлеб не намажешь…

Но что это значило на самом деле?

Шаррас пошел куда глаза глядят. Париж, чистый, как будто принарядившийся, но печальный, постепенно выходил из оцепенения. По опустевшей, благородных очертаний площади Согласия проехала стая серо-зеленых грузовиков. Огромное красное полотнище с черной свастикой в белом круге посередине реяло над Бурбонским дворцом[117]… Белокурые солдаты в мрачно-зеленых мундирах, перепоясанных кожаными ремнями, фотографировались у подножия обелиска…

У входа в отель «Крийон» Шаррас еще издалека заметил оживление, что-то вроде церемониального военного смотра без публики. Офицеры в высоких сапогах, лощеные, грудь колесом, приветствовали странных персонажей с яркими отворотами мундиров, в высоких, точно петушиный гребень, фуражках, совершая целый ряд механических движений: правая нога вперед, рука вскинута, шея вытянута; и вдруг эти марионетки застыли навытяжку перед толстяком в огненно-красных галифе, пока он медленно высвобождал свой слоновий зад из открытого автомобиля. «Они опьянены милитаризмом. Хотел бы я перенестись на десять лет вперед, чтобы посмотреть, какое похмелье их ждет…» Шаррас предпочел не задерживаться в этом средоточии господства победителей.

Два здоровенных постовых в сопровождении молоденького унтер-офицера в высоких сапогах, с серебряным знаком орла на правой груди, с красной повязкой и в каске, похожей на перевернутый котелок, уставились на прохожего в кепке. «Боятся, как бы я не оскорбил их, помочившись перед ними на тротуар. Я не такой идиот…» В конце Елисейских Полей высилась в легкой дымке Триумфальная арка. «Триумфы — та еще шутка», — подумал Шаррас. Мимо прошли праздные солдаты вермахта в полицейских фуражках и окинули его холодным, но без враждебности взглядом голубых глаз. «Эти шутить не будут. Осторожнее. Такая пехтура выполнит любой приказ». На улице Риволи продавец газет, кривоногий, с лицом, точно вылепленным