Крушение - Виктор Серж

лица следователей помрачнели. Толстый Вихтер в штатском выпятил грудь, как если бы на нем был мундир, и, достав записную книжку, вписал Ансельма Флотта в категорию заложников «А» (особо подозрительных и опасных). Бийен-Сек, чье лицо приобрело еще более сероватый оттенок, чем обычно, сказал с упреком:

— Как же так, Флотт, у вас были подозрения и даже точные сведения, а вы молчали! А мне казалось, вы прекрасно поняли необходимость сотрудничать со следствием! Вы, почтенный коммерсант! Я собирался подписать приказ о вашем освобождении, но теперь это невозможно.

Флотт умоляюще воздел руки. Отчаянные мысли вихрем закружились в голове, и он не смог произнести ни слова.

— Уведите подозреваемого, — выдохнул толстяк Вихтер.

…В тот же вечер агент Ландуа встретил Огюстена Шарраса, который шел с бидоном молока. Улица была пустынна, лишь двое мальчишек играли в мяч.

— Месье Шаррас, — отрывисто произнес Ландуа, — эта ведьма (он указал глазами на лавочку вдовы Прюнье) донесла на вас обоих… Думаю, в советах вы не нуждаетесь.

Кто-то вышел из лавочки. Ландуа скрылся.

Первый удар топора лишь подрубает кору дерева… Шаррас раздумывал только секунду. Потом глубоко вздохнул и подозвал одного из ребят, игравших в мяч:

— Эй, Батист, держи бидон с молоком, везунчик. Это тебе.

Имена Бефа, бывшего инспектора полиции, Дюпена, железнодорожного служащего, Ансельма Флотта, владельца гостиницы, некоторое время спустя появились в списке заложников, расстрелянных после акта саботажа, совершенного неизвестными на товарной станции северной железной дороги, поблизости от базилики Сен-Дени. Если верить слухам, а может, легенде, Беф, Дюпен и Флотт приняли смерть вместе с группой молодых людей, которые в свои последние минуты пели «Марсельезу» и «Интернационал».

XVI

Случайности

Фелисьен Мюрье обнаружил, что «воображаемые законы нечистого лиризма» — «непосредственное восприятие реальности, освобожденное от хлама доктринального осмысления», — уже не помогали ему ориентироваться среди марионеток и марионеточных идей. Он присутствовал на зловещем карнавале, без тени смеха, если только не видеть во всем этом черного юмора, серьезного, как катафалк. Человеческие лица исчезали. Вместо них — искаженные маски, которые изъяснялись новым, только что усвоенным языком. «Мы снова станем выпускать журнал, старина, он будет иметь феноменальный резонанс, оберлейтенант фон Г. мне сказал: нужно принять свершившийся факт и готовить новое Возрождение. Они планируют создать Европейскую академию, созвать большой конгресс писателей…» Мюрье, сдержанный, больше слушал, чем говорил. «Тебя сразу переведут на немецкий, испанский, итальянский, венгерский, чешский, румынский, турецкий, может быть, на русский… Планирование и евгеника применительно к творениям духа… Они очень сильны…»

Оберлейтенант фон Г., генерал-майор Ц., любезный посол, эрудированный советник дирекции изящных искусств, доброжелательный майор Эрих-Фридрих Аккер и тот диабетичный чиновник, бездушный полиглот, который вел в Мюнхене столь полные списки подозрительных, что включил в них даже ученых из Ирака и Боливии, — как могли все эти важные особы, послушные министерским циркулярам, изворотливые, безапелляционные, одни — блестящие, как хирургический скальпель, другие — тяжеловесные, как хорошо смазанный нож для резки металла, помешать умереть литературе, которую принудили к молчанию, или создать хоть одно подлинно поэтическое произведение? «Но у них бабки, старик, они хозяева континента, в точности как Перикл был хозяином Афин!» Упоминание Перикла одним молодым прозаиком обошло литературные круги; одни оценили его, а другие отвергли после того, как какой-то юморист придумал рекламное объявление: «Лучшее для вашей обуви! Гуталин «Черный орел» и чистящая щетка «Перикл». Юмориста принялись разыскивать господа со спартанскими ухватками, и он, как говорят, ушел за демаркационную линию. Школьным учителям стало неудобно упоминать имя мудрого тирана, прославленного Фукидидом.

Катастрофа, которую еще накануне образованные люди считали немыслимой, теперь казалась им закономерной и даже необратимой. Они, по их утверждениям, воспринимали ее не столько со скорбью, сколько с мужественным философским смирением. «Это трудные роды, — говорил директор газеты, которая при правительстве Леона Блюма считалась левой. — Что поделать, дорогой мой Мюрье? III Республика страдала от прогрессирующего паралича, к которому привела дурная наследственность. Вспомните панамскую аферу[137], Дело[138] — в котором Франция ничего не поняла, его историю нужно переписать!

Масонские скандалы, Ставиского! Марианна[139] хромала на обе ноги, ее фригийский колпак, унаследованный от сентябрьских убийц[140], стал мещанским ночным колпаком и криво сидел на ее седых космах. Старые демагогические республики должны подыхать, как старые шлюхи, месье. Благодаря американцам, русским, англичанам, итальянцам, португальцам Марианна омолодилась после победы в 18-м… У нас был тогда великий военачальник, который ясно все понимал, победитель при Вердене[141], он выводил Пуанкаре[142] из себя. Народный фронт — кратковременный старческий бред перед концом…» Этот господин и многие другие говорили о возвращении к земле, старой крестьянской Франции, о спасительной монархии — тысячелетней, корпоративной, социальной, интегрированной в Новый мировой порядок! О великом раскаянии, о гегемонии сплоченных и воинственных, индустриальных и иерархически выстроенных наций… Мюрье наблюдал, как отражается блеск бокалов в стеклах очков его собеседника. Ответить ему: Вы же в свое время так гордились, что обедали с начальником аппарата Даладье? И вам ни чуточки не стыдно говорить мне теперь все эти вещи? Но отвечать так было бы неразумно. «А демагогия panzern? — спросил поэт. — Не думаете ли вы, что она тоже существует? По мне, так лучше оплачиваемые отпуска и свободная пресса…»

Нацистский оратор провозгласил в Берлине «Тысячелетний Рейх». Атмосфера стала душной от глупости, суеты, низости, цинизма. Если таковы проявления этой власти, то чего стоит сама власть? «Мэтр, парижские моды имеют бешеный успех. Над платьями и шляпками война не властна…»

Вновь открывались театры. Автобусы привозили к «Фоли-Бержер» и прочим концертным залам, показывающим ревю с полуголыми красотками, целые батальоны солдат в серо-зеленых мундирах, уцелевших в боях в Польше, Фландрии, на Маасе и Сомме, которым предстояли другие бои, откуда для большинства не будет возврата; но в такие вечера, глядя на пирамиды ляжек в сиянии красочных перьев и улыбок, они ощущали себя на вершине блаженства…

Бомбардировки Лондона предвещали вторжение на Британские острова. «Пари-Суар» писала: «Англия скоро останется без нефти, она верила, что победит в войне, но проиграла ее». Был заключен тройственный пакт «во имя нового порядка, справедливого будущего и мира — стальная ось Берлин — Рим — Токио» — речь графа Чиано[143]. Доктор Функ[144], министр экономики Рейха, замеченный на Елисейских Полях, рассуждал о «восстановлении Европы». В свободной зоне[145] Национальная революция[146] готова была вылиться в реставрацию монархии, если только позволит Гитлер…

В Париже газета «Эвр»[147] поясняла: «Реставрация? В Виши так называется шикарное кафе напротив