Крушение - Виктор Серж

Мюрье опустил голову, по спине пробежал предательский холодок. Крепыши, похожие на грузчиков, втолкнули его в автомобиль и доставили в районный комиссариат полиции. Карп, временно исполняющий обязанности комиссара, жалкий и нелепый в своем пенсне и черном галстуке-бабочке, проскользнул в комнату. «Вы голлист? Фамилия, имя, гражданство?»

— Я Фелисьен Мюрье.

Кто-то хохотнул: «Чудное имечко…»[161]

— Профессия, местожительство? Жид?

— Литератор… Улица Жакоб… И вообще, это нелепое недоразумение. Я требую, чтобы вы немедленно позвонили постоянному секретарю Академии, он вам объяснит, кто я такой… Или префекту полиции…

— Этот трюк со знакомствами, — мрачно изрек Карп, — передо мной разыгрывают по два раза в неделю вот уже восемнадцать лет… Что ж! Вы хорошо знаете бандита Шарраса?

— Нет.

— Вы имеется наглость отрицать? Мы к этому еще вернемся. В кутузку!

Полицейский затолкал Мюрье в камеру. Поэт испытывал лишь тошнотворное любопытство. Со спокойной отрешенностью он точно смотрел на себя со стороны. Этот некрасивый толстяк в наручниках, который бродит из угла в угол по своей крысоловке, — я? Он подумал, что осознание собственной невиновности делает его неуязвимым. Верх глупости! Нет больше ни невиновности, ни закона. И потом, в чем я невиновен? Догадаться бы. Невиновные — виновны! Подобные мысли ничуть не страшили его, ибо если нет невиновности, то нет и преступления, все в порядке…

Камера, в которой содержались обыкновенно пьяницы и девицы, а порой убийцы из ревности, похитители велосипедов или грубияны-клошары, была обставлена лишь скамьей и парашей; дневной свет проникал из коридора сквозь окошко в двери; стояла слабая, но неотвязная вонь застоявшейся мочи, гнили, разложившихся окурков. Вроде бы не так мрачно, как показалось поначалу, но не было ощущения полного одиночества — почему? Наоборот, казалось, в камере толпились призраки. Мюрье разобрал на стенах надписи и рисунки, однотипные, бредовые, точно неуловимые обрывки тяжкого сна на мостовой парижских переулков, на асфальте Севастопольского бульвара. Это были одержимо повторяющиеся реалистичные и одновременно стилизованные изображения соития, сцен содомии, пронзенные кинжалами сердца, гильотина, женские профили и глаза и — неожиданно — трансокеанский лайнер с тремя трубами, дым из которых образовывал каллиграфически выписанную фразу: «Моя потеррянная любовь уплывает в Буэнос-Айрес». «Потеррянная» с двумя «р»…

Имена, написанные под признаниями и предупреждениями, точно выстраивались в некую поэтическую гармонию: Флорель, Газель, Бебер, Альбер, Селина, Франжина, Вертушка, Душка, Моника-Шлюха и Гектор-без-уха — черное созвездие! Призраки обретали очертания, кривые, но резкие, у них были тела геркулесов, мускулистые ляжки, огромные половые органы, маленькие головы со следами кровоподтеков, похабные языки. В камере сгустились сумерки, а с ними — чувство покинутости, ибо его испытывали все эти создания. Мюрье растянулся на скамье, похожей на доску гильотины, только нож нависал не над ним, а напротив…

Приветствую тебя, Вдова,

Без нимба эта голова,

Я Невиновный Фелисьен,

Ты можешь выпить мою кровь…

Загремели ключи, и вошел агент Ландуа. Он принес хлеба, колбасы, стакан красного вина; и снял наручники с узника. Не успел Мюрье и слова произнести, как полицейский загрохотал:

— Претензии не принимаются, ясно? Тут вам не отель «Мажестик»!

И шепотом на ухо: «Огюстен Шаррас дал тягу… Гуляет теперь по свободной зоне… Что я могу сделать для вас?» — «Предупредите мою жену». — «Уже сделано…» Их лица озарились пониманием. Ландуа вышел, хлопнув дверью. Мюрье испытал такую искреннюю радость, какие редко случались в его жизни.

Настала ночь, но полной темноты не наступило; мерзкий желтоватый свет, проникавший через окошко, падал на грязную стену, высвечивая трансатлантический лайнер и большие груди негритянки, прорисованные с нездоровой тщательностью. В соседней камере находилось несколько девиц. Время от времени полицейский шикал на них, а они отвечали странными шуточками ниже пояса. Мюрье, погружаясь в предсонное оцепенение, точно видел их сквозь стену: уже не женщины, а безголовые существа, состоявшие из широких задов на длинных ногах в черных чулках, с единственным глазом, нахальным и безумным, выглядывающим из поросшей густыми волосами половой щели. Фантазмы женского пола…

Нескончаемо тянулась ночь. Казалось невероятным, что эта отвратительная темница находилась всего в нескольких метрах от улицы, по которой шли припозднившиеся прохожие. Мюрье пригрезилось, что она затерялась где-то в неведомых подземельях, полных зачаточной жизни и разложения, ползучего страха и омерзительных наслаждений. Над ней текла темная вода Сены, отражая редкие отблески луны, и уносила дохлых животных, посиневшие трупы утопленников, гнилые объедки, жалких пескарей… Над ней проносились поезда метро со своим непредставимым человеческим грузом. А на немыслимых высотах, выше Эвереста, — скамейки внешних бульваров в тени деревьев с облезлой корой, бистро, писсуары, пронумерованные, поделенные на квартиры-ячейки дома и их заурядные истории, кафе, редакции, крутились ротационные машины, выплевывающие простыни отпечатанных листов, полных глупостей, лжи, низости, через которые все-таки пробивались лучики духовности: словно перламутровые раковины среди тины или болотные огоньки. Как осмыслить беспредельную, многосложную нелепость реальной жизни?

Мюрье, терзаемый ужасом, проблесками здравомыслия и холодом отчаяния, погрузился наконец в тяжкий сон. Как представить, что из этого нижнего мира можно подняться к «реальной жизни»? Единственная возможная реальность здесь напоминала морское дно; люди в тонущей подводной лодке слышат фантастические шумы глубин и открывают реальность — непреложную, окончательную, без названия и формы, разрушительную и разрушенную, которой уже принадлежат и которая безраздельно царит на дне морей, стран, городов, бреда, принимаемого за истину…

Загремел замок, луч электрического фонарика прорезал мрак точно прожектор, в его слепящем свете кобуры и кепи медленно зашевелились в океанском иле. Среди обрывочных теней нарисовался острый нос и сверкающее пенсне Карпа, и Мюрье услышал собственное брюзжание: «Что еще? Уже на расстрел, банда мерзавцев?» Карп, исполняющий обязанности полицейского комиссара, рассыпался в извинениях: «Сам господин префект мне рекомендовал…» и т. п. «Знаете, здесь у вас полно блох», — заявил Фелисьен Мюрье, поднявшись со скамьи. «Поверьте, я очень сожалею, — пустился в объяснения Карп. — Кредиты, выделенные на дезинфекцию помещений…» и т. п. Поэт подумал, что иногда полная дезинфекция возможна лишь с помощью динамита.

— Ладно, ладно, я отправляюсь домой, давно пора. Попрошу вас снабдить чистящими средствами этих глупых молодых людей, которым неосмотрительно раздали нарукавные повязки и оружие.

Глупые молодые люди толпились в узком коридоре. Проходя мимо камеры девиц, Мюрье увидел в окошке глаза цвета морской волны. Он остановился, следом за ним остановились и его исполненные почтения сопровождающие. «Добрый вечер, красавицы мои. Не горюйте… Могу я вас попросить, господин комиссар, передать за мой счет этим прелестным особам папиросы, бутерброды и горячего кофе?» — «Ну конечно, месье Фелисьен Мюрье…» Сине-зеленые глаза