Крушение - Виктор Серж

с чемоданом в руке легко перескакивала через рытвины, слегка покачиваясь, как колеблемое ветром пламя. «О девушка, ты черный огонек, блуждающий в ночи…» У Мюрье был с собой лишь портфель с рукописями, фотографиями, бритвой, сменной рубашкой… За ним шел неизвестный из амбара между миров. По цепочке передали предупреждение: «Осторожно, ручей… Переход по трем камням… Здесь глубоко». Девушка — черный блуждающий огонек обернулась, чтобы предупредить Мюрье, ему показалось, что он различил во мраке голубоватые зубы. «Как вас зовут, мадемуазель?» — «Франсина». — «Красивое имя… Позвольте мне сейчас звать вас Ариадной…» Они улыбнулись, не видя друг друга. Ариадна-Франсина протянула руку немолодому мужчине, чтобы помочь ему перейти ручей, который шипел, точно рассерженная змея. «Крутой склон, держитесь за кусты, ставьте ногу на твердую почву, не поскользнитесь на камнях». Мюрье тяжело дышал. Неизвестный, замыкавший шествие, сказал: «Наверху передохнем». Из-под ног впереди идущих посыпались камешки. Их звонкое постукивание заставило насторожиться, но звуки, точно черная вода, поглотила ночь.

Вперед! На вершине косогора под сенью деревьев укрылась полянка. Пятеро путников стали полукругом, и мальчик с фермы объяснил: «Вы в свободной зоне. Идите тропинкой через подлесок три четверти часа. На развилке вас ждет дочка Жарделя. Вам надо будет разделиться». И он скрылся во тьме. «Ариадна, черный блуждающий огонек», — тихо позвал поэт. Девушка дружелюбно взяла его за руку. «Как вы сказали? Ну и воображение у вас! Во мне пятьдесят пять килограммов весу, знаете ли! Ничего себе — блуждающий огонек!»

— Как здорово чувствовать себя свободным! — вздохнул Мюрье.

Неизвестный из амбара повернул к нему исхудалое, с правильными чертами лицо в очках с черепаховой оправой: «Свободная земля? Она прекрасна, вы увидите…» Путники шли торопливо, спотыкаясь о корни. Две тени впереди точно не доверяли друг другу и всему миру. Они разошлись в стороны и скрылись из виду с первыми каплями дождя. От бесформенной группы деревьев отделилась девочка в сабо, настороженная, серьезная: «Вы на месте… Разделитесь. Я пойду с мадемуазель. Следуйте на расстоянии…» Расставаясь с девушкой, Мюрье на секунду задержал в своей руке ее длинные холодные пальцы с тонкими косточками. «Счастливого пути, мадемуазель Франсина-Ариадна… Я вас не видел и никогда уже не увижу, и все же вместе мы проделали незабываемый путь…»

— Ах, все забывается, поверьте, — ответила она. — И потом — кто знает?

В ее низком голосе прозвучал невеселый смех. Начинался дождь.

— Если бы мы не забыли ту войну, — произнес неизвестный из амбара, — с миром не случилось бы то, что случилось. Забвение — могущественная сила. Забыть — значит не знать.

Девушка уже скрылась во мраке, подобном забвению, за бледной завесой дождя. Незнакомец продолжил:

— Наше поколение не забудет. Мы только начинаем пробуждаться, возвращаться к реальности, становимся тверже… Ах, даже представить нельзя, на что мы однажды будем способны… Я — Люсьен Тиврие, учитель. Я узнал вас на станции, месье Фелисьен Мюрье, вы прятали лицо под шарфом, и это привлекало внимание. Когда скрываешься, нужно, знаете ли, оставлять лицо открытым, так благоразумнее.

Я искренне восхищаюсь вами. Вы не буржуазный поэт. Я бы не позволил арестовать вас. У меня с собой игрушка с семью пульками…

Не побоявшись, что может показаться трусом, Мюрье сказал:

— Но нас бы убили обоих.

— А разве так было бы не лучше?

— Да… Благодарю вас.

Мюрье распрямился, дождь легонько хлестал его по лицу. Впервые за долгие годы он шел твердым шагом — по размокшей, невидимой, надежной земле.

— Если хотите, месье Мюрье, я провожу вас. Я родом из этих краев. Выпьем чашечку горячего кофе у знакомого путевого обходчика, который расскажет нам последние новости, переданные по Би-би-си[168], вздремнем пару часиков и сядем на первый автобус…

XVII

Антон Черняк

Никому на свете неведомо, какую муку может причинить открывание окна; а Черняк знал. За плотными ставнями, не пропускающими свет, под теплыми одеялами можно было не думать ни о чем, как в материнском лоне, и жизнь, казалось, приостанавливалась. В сумраке так славно, что порой, разгоняя враждебные лучи, просачивающиеся сквозь линии обороны, Черняк зажигал свечу, брал книгу, лучше всего — средневековый роман, читал пару страниц и даже испытывал робкое желание написать что-нибудь умное. Тогда он захлопывал «Любовь Ланселота Озерного», поспешно задувал свечу, сворачивался калачиком, укрывшись одеялом с головой, и пытался вновь погрузиться в забытье.

Но каждый день неумолимо наступал момент, когда надо было открывать окно, начинать жить — чего ради? Обычная жизнь, около 60 лет, состоит из примерно 22 тысяч дней. Сокрушительная арифметика! А если ему оставалось лишь триста, двести, сто дней до (до чего?)… то это самое худшее. Он не проводил бы так столько рассветов до того, как…

Черняк открыл окно, как заряжают револьвер, манящий и грозный, резким жестом, с печальной решимостью. Во дворе, залитом беспощадным светом, копошились желтые цыплята; Вероника со скрипом вращала колодезный ворот, а затем понесла ведро воды, отставив левую руку, высоко подняв голову, к окну жильца. «Я подам вам завтрак, месье Карел?» Ее густые непослушные волосы, закрученные и собранные на затылке, словно оттягивали голову назад, обрамляя ее венчиком цвета темной бронзы; карие глаза, округлые румяные скулы придавали девушке сходство с богемской крестьяночкой. На ней была лишь синяя сорочка и короткая черная юбка, к которой пристали соломинки. Босые ноги влажно шлепали по лестнице, обнаженные руки точно притягивали свет. «Да, да», — торопливо ответил Черняк. Двор отделяла от сада лишь низенькая дощатая ограда приятного пепельно-серого цвета. За садами высились холмы, а дальше, за их изогнутой линией, — море, уходившее за горизонт.

На деревянном подносе Вероника принесла два куска ситного хлеба и чашку черного кофе. «На рынке больше ничего не найти, — сказала она, чтобы не молчать, — ни масла, ничего. За картошку скоро будут драться. Я положила вам в кофе свой сахар, месье Карел». Он поблагодарил. Особый взгляд, полный страха, а под ним — какой-то безумной радости, каким окинул ее из-под потемневших морщинистых век этот одинокий, больной и печальный человек, произвел на Веронику такой же эффект, как первые крупные капли дождя, которые падают на шею в начале грозы. И боязно, и радостно от того, что промокнешь полностью, груди, живот, все… «И еще бумага, которую принесли для вас из жандармерии. Надеюсь, никаких неприятностей…» Всего лишь вызов в службу префектуры по делам иностранцев: «…предлагается явиться… иметь при себе документы, удостоверяющие личность… в отдел распределения… для дознания и проверки»… Черняк сглотнул слюну. «Это неприятности, Ника». Служанка приблизилась.

— Большие неприятности?

Губы его