Крушение - Виктор Серж

инженером наоборот, здесь болт откручу, туда песка насыплю, сердце ноет, старик, уверяю тебя, да тем хуже! Локомотивы — не шлюхи. Через двадцать четыре часа встанет намертво… В прошлом месяце на востоке ребята так хорошо поработали на путях, что поезд с реквизированным материалом ровнехонько улегся под откос… Сам видел. Новыми инструментами вагоны вскрывают как консервы, и надежные люди берут все, что нужно… Охранники в лепешку разбиваются, как мухи об стену… Ты слушаешь, старина, и молчишь? Не нравится тебе это? Тогда скажи, не стесняйся. Думаешь, мне самому нравится?»

— Если люди до такого доходят, — произнес Шаррас, — то у меня слов нет.

На заре на сонной станции в Коррезе[184] они записали имена друг друга, послюнявив кончик карандаша. «Хотелось бы еще раз повидаться, — сказал Шаррас, — через годы, если уцелеем. Ты молод, позволь дать тебе совет. Рискуй поменьше. Надо продержаться». Машинист подмигнул:

— Я не дурак. Знаю, как пустить им пыль в глаза. Я член Национального объединения[185], месье! Я читаю «Эвр», как кюре свой требник. Знаю наизусть двадцать пять коллаборантских побрехушек про плутократию, жидократию, ма-сонократию, дебилократию, Новый порядок, европейскую революцию, как они называют свою мировую контрреволюцию. Я в духе времени и не один такой. Мы придумали один трюк, который бьет наповал любую их пропаганду, — чуть-чуть перегнуть палку, от избытка рвения, сечешь? Люди таращат глаза, а умники не придерутся. Вот Деа объявляет о скором распаде Британской империи, а тебе надо только подхватить в простоте душевной: Ну как же, ему ж полная крышка, коварному Альбиону, какая Англия, говорю вам, нет больше Англии, и вторгаться на Британские острова не нужно, поэтому даже и не пытались, Гитлеру надо было только знак подать, и Англия стала бы на колени, ее флот — это блеф, но Гитлер не злой, ему блокады хватило! Тут главное — вторгаться не нужно. А потом наплетешь про гордого побежденного, который с честью сотрудничает с великодушным победителем (упор — на великодушие). Если газеты начинают утверждать, что в Париже живут припеваючи и едят картошку из Вестфалии, тут ты добавляешь, что скоро поступит сало из Нюрнберга и ветчина из Ганновера, вот тогда-то и настанет не жизнь, а малина, без Леона Блюма. Поделюсь с тобой хитростью, которая может помочь по эту сторону демаркационной линии: да Маршал бодрее, чем был в двадцать лет, мсью! Он еще утрет фрицам нос! К концу месяца триста тысяч военнопленных вернутся домой, как пить дать, мсью! Кретины из Легиона[186] попадают. Можешь добавить с энтузиазмом, что нужно объявить войну Англии и провести мобилизацию под знаком франциски[187]. На молодежь это действует неотразимо. Если ты разговариваешь с хозяйками в очереди у бакалеи, надо объяснить им, что пайки более чем достаточны для поддержания здоровья французов, там даже слишком много жиров, а это вредно, как доказал один немецкий ученый. Прибавь, что Адольф вегетарианец и чувствует себя превосходно. Главное — вовремя свалить, а то тетеньки и побить могут. Соображают они лучше, чем Легион.

Три минуты стоянки поезда по расписанию истекли, а друзья все еще смеялись. Шаррас спрыгнул с подножки локомотива. Полустанок терялся в темноте, кругом было пустынно. Жюльен Дюпен, выйдя из товарного вагона, вздохнул полной грудью. «Мы спасены…» «Те, кто полагает, будто спасся, — подумал Шаррас, — теряют бдительность и погибают.» Он придал себе бодрый вид. Они умылись у колонки, переоделись в туалете. Вокруг расстилалась порыжевшая, скованная холодом равнина, начинало светать. Первые лучи пока невидимого солнца залили розовым светом один холм, позолотили другой, у подножия их клубился туман. Чтобы размять ноги, путники прошлись по самой пустынной дороге в мире. Откуда-то издалека доносился лай собак, пение петухов. На пригорке Шаррас остановился. Поля перемежались холмами, поросшими лесом. Под ясным небом в предрассветном розовом свете золотистые дюны тянулись к морю. Небо становилось ярче, прозрачнее. Лицо Шарраса внезапно посуровело, и он что-то пробормотал в усы.

— Что? Что вы сказали?

Огюстен Шаррас посмотрел на своего юного спутника свысока, с такой горечью, что молодой человек встревожился.

— Я говорю: мир на земле, сынок.

Одни предают, другие предпочитают не видеть. Иные же делают вид, что предают, и лгут, предают предательство. Сердца у них обливаются кровью, они проглатывают свою ярость, прикрывая горечь смехом. Машинисты прекрасных локомотивов пускают их под откос; и мирные люди тоже убивают, в одном составе гибнут, раздавленные, убийцы, невиновные и бедные парни, фрицы или franzosen[188], которые предпочли бы остаться дома. Бомбы обрушиваются на города, Франция расчленена надвое, на сотню частей. Ни один человек не знает, что с ним станется. Урожай с этих полей будет разграблен. Мужчины, которые должны радоваться новому дню и выходить из дома насвистывая, чтобы этой тропинкой отправиться на работу, гниют в лагерях, от голода им сводит кишки, неизбывная тоска терзает души. Их жены плачут и спят с посторонними. А земля прекрасна, сурова под солнцем и дождями, такая мирная, ничего ей не делается, она сильнее, мудрее всего. Хотелось бы понять, что она такое. Проклятье!

Шаррас неотрывно смотрел на поля, которые не видел много лет. Как можно жить, не видя земли? Но значит ли это — жить? Земля наполняла его холодной силой за пределами надежды и страха.

— Месье Огюстен, — сказал Жюльен, — поезд скоро придет.

— Плевать.

Он слаб, этот парень, он не слышит зова земли. Он все время озабочен, жалуется, боится явиться в бюро по демобилизации, боится не явиться туда, постоянно опасается опоздать на поезд и никогда не сумеет понять, что можно идти без всякой цели, решительно, по неведомым дорогам… Из подобного теста сделаны чиновники; и жертвы — в такие времена, как наше.

— Этот поезд или другой, Жюльен, для нас неважно. Погода хороша.

Безымянный край, неведомая земля пугали Жюльена. Когда они повернули к станции, он спросил:

— Как вам кажется, месье Огюстен, я не мог бы возвратиться на север через какое-то время? Должно же все устаканиться. Я имею право вернуться на службу.

— Выкинь это из головы, сынок. В отчий дом никому нет возврата. Нет больше отчего дома. Никто не знает, когда все устаканится и при нашей ли жизни. Ты больше не солдат, не служащий, не избиратель, не гражданин.

Ты — это только ты, и земля, которую ты не знаешь, не знает тебя. Знаешь, кто мы такие? Приговоренные к смерти, которые уцелели чудом. Поздравляю тебя, и ты можешь меня поздравить. Радоваться надо.

В южных городах сохранялся домашний уют, по воскресеньям по-прежнему играли в петанк.