Крушение - Виктор Серж

До тех пор страх дремал у меня в желудке, свернувшись в клубок; но в тот момент я почувствовал, будто он поднялся и заголосил у меня внутри так, что едва не лопнули барабанные перепонки. Мне показалось, что земля приобрела зеленоваточерный цвет падали, я представил, что лежу в этой яме с развороченным брюхом и запихиваю свои горячие кишки под шинель. И тут я так рассердился и на эти кишки, и на все мое дрожащее тело. Мне стало тошно от себя самого, сынок. Это верное средство: почувствуй к себе отвращение, и ты увидишь, что станешь сильнее».

— А если нас сцапают, — пробормотал Жюльен, — то расстреляют?

— Во-первых, совсем не факт. И потом, если нас поведут на расстрел, я им все выскажу… Слабое утешение, но хоть что-то. Надо как следует разозлиться, чтобы проглотить последнюю пилюлю.

Они сидели в станционном буфете; за столиком в трех шагах от них отпускники в серых шинелях с серьезным видом разглядывали фотографии обнаженных женщин. Старый железнодорожник, изнуренный за всю свою жизнь желтым светом привокзальных бистро, обходами путей под дождем, заполнением формуляров, проверками семафоров и проклятиями, посылаемыми в предрассветный туман, чтобы все наконец заработало, — заговорщически улыбнулся им. «У вас вид как у невостребованных посылок, — сказал он по-приятельски. — По лицам вашим вижу, что вы хотите уйти за линию… Не отпирайтесь. И не надо сидеть с таким похоронным видом, парень. Я видел, как людей забирали только потому, что не понравился их вид… Доверьтесь мне, я вас переправлю надежно, под самым носом у Гиммлера. Согласны?»

Жюльен побледнел. Ответить да — значит, быть может, выдать себя. Шаррас смерил собеседника пристальным, дружелюбным взглядом. И в знак согласия опустил ресницы. «Сколько?» — «Издеваетесь? Мы французы. Для меня удовольствие их надуть. Когда я проведу так пять сотен и меня потом посадят в концлагерь, из этих пятисот обязательно найдется хоть один, кто за меня отомстит». «Пусть это буду я, например», — ответил Шаррас.

В синей униформе и фуражке службы тяги Шаррас прекрасно сошел за помощника машиниста огромного локомотива. На пограничной станции Жюльен побежал вдоль поезда, легонько простукивая молотком ступицы колес. Он едва сдерживался, чтобы не обмочиться в штаны, и так искренне выругался, неловко распрямившись прямо под ноги унтера в мундире со свастикой, который выходил из третьего вагона, что тот рассмеялся. Жюльен уселся на самом виду, среди ящиков в товарном вагоне. Жизнь его висела на волоске, он старался просто не думать об этом, так было легче. День стоял пасмурный, остро пахла пыль на путях, недавно прибитая дождем, слышался стук буферов, по земле прыгали воробушки. Офицер Службы безопасности в зеленом, шитом серебром мундире, гордо неся обширное брюхо, направился к двум дамам, чьи пропуска потребовали детального изучения. Машинист заметил: «Именно те, у кого документы в порядке, и нарываются на неприятности. Это подозрительно, к ним начинают придираться… Надо быть теленком с пятью ногами, чтобы отвечать всем требованиям!»

«Этот индюк очень злобный?» — «Не больше других. Поначалу лез из кожи вон. Пока однажды туманной ночью меж двух путей ему прямехонько между глаз не угодила пустая бутылка. Это вправило ему мозги. Стало терпимо… Погоди, я его сейчас шугану!» И локомотив резко исторг из своего металлического нутра облако горячего пара. Индюк при галунах, уводивший к станции обеих дам, вздрогнул. «Он заставит их пропустить поезд, чтобы только поболтать с ними и изобразить из себя важную персону. Единственная радость в его жизни. В Баварии он держал пивную…»

Поезд тронулся в путь среди бесцветных равнин, над которыми низко склонялись купы деревьев. Локомотив ритмично пыхтел, точно огромный зверь, в котором клокотала мощь. Машинист отер пот с лица. «Другая Франция, — махнул он рукой. — Здесь надо бояться только собственных гитлеровцев. Сделали они нас, чего уж там! Поквитались за оккупационные стачки!»

Шаррас ответил:

— Я с политикой никогда не ладил. Надо было проявлять силу и идти до конца, а не пытаться припугнуть денежные мешки. Они нервные, что твои дамочки, трясутся за свое богатство. А мы не знали толком, чего хотим: оплачиваемые отпуска, сорокачасовую неделю, национализацию, помощь Испании, хорошую заварушку — или полюбовную революцию, невмешательство, паузу, Всемирную выставку?[182] Надо было держаться твердо. Сейчас время твердых.

— Мы не могли, дружище. Не человек творит жизнь, а жизнь творит человека… И мы хотели жизни для блага человека, хорошей жизни. Такой подход настраивает на мирный лад. Мы тешили себя иллюзиями, не принимали угрозы всерьез, считали бомбы крайне правых досадными хлопушками, линию Мажино — чудесным изобретением, Мюнхен[183] — торжеством мира. В общем, отъедались, я как раз купил мотоцикл и мебель в кредит, никому не хотелось жертвовать благополучием ради всеобщей стачки, тем более — ради Чехословакии… Не было никаких веских причин делать у себя революцию, которая оборачивается диктатурой, начинает устраивать процессы над немыслимыми предателями, охоту на ведьм, массовые расстрелы, и это тоже… Мы не подозревали, что все взаимосвязано, что маленькая бойня в Берлине или в Барселоне готовит нам большую бойню на Сомме. А бойня — вещь заразительная. Мы сейчас проходим школу жизни, старина, — если еще не поздно.

— Война продлится лет десять, — ответил Шаррас. — Она охватит весь мир. Человечество больно, бьется в судорогах. Но, поскольку все оно сдохнуть не может, значит, рано или поздно должно вылечиться… А нам сейчас надо стать твердыми, мудрыми, набраться терпения и не прощать никому.

Телеграфные провода вдоль пути волнистой линией убегали назад. Из кабины локомотива мужчины смотрели, как рельсы, почти сливающиеся в одну кривую вдали, расходились им навстречу, исчезая под гладкой тушей локомотива. Подъезжая к станциям, поезд издавал бьющий по нервам гудок. Смеркалось, собирался дождь. Встречные составы проносились мимо с таким грохотом, что, казалось, они лишь чудом избегали столкновения. Сухой яркий свет фар выхватывал из темноты убегающие, но при этом неподвижные рельсы.

Шаррас и машинист говорили мало. Временами им становилось слишком жарко и тяжело дышать от испарений мазута, и они высовывались в окно, но тогда холод ледяными иглами колол лицо. Свет керосиновой лампы сближал. Машинист говорил отрывочными фразами: «Такая она, жизнь. Прекрасные локомотивы „Крезо“ ломаются, не выдерживают, точно им осточертел этот сволочной мир. Масло, между нами, отмеривают, контролируют, экономят, а я сливаю его в канаву точно грязь, как только удается. Создаем им всякие трудности, и побольше, чем если б кого раздавили. Хорошие машины они гонят на север, под разными предлогами: и если я знаю, что вижу свою в последний раз, то стараюсь о ней позаботиться, становлюсь