Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

– Не может же быть, чтобы так просто плакала?

– Зачем – «просто»? – мигает белыми ресницами рыжий Вовка. – Она по Гешке Шошину плачет.

Комнатушка маленькая, с одним окном. Узкая железная кровать с двумя подушками, на которой лежит Гутя, поджав под себя ноги. Сооружение из упаковочных ящиков, накрытое матрацем и теплым одеялом, – это кровать Вовки. Малюхонький столик с чайником, чашками, с графином, какие ставят по казенным кабинетам; на подоконнике глиняная кринка, круг колбасы, еще что-то, завернутое в полотенце. Три чемодана друг на дружке, стянутые ремнями. Возле порога самотканый коврик, черные чесанки Гути и подшитые пимы Вовки. На вешалке у двери – полушубок Вовки, шапка, зимнее пальто Гути и еще что-то под простыней. С потолка свешивается пузырь лампочки в двести ватт, отчего комната кажется неестественно белой.

Я чуть дотронулся до затылка Гути. Она резко подняла голову.

– Что случилось, Ласточка?

Она смигнула две слезинки с ресниц и вытерла ладонями щеки.

– Кто тебя обидел?

Ни слова.

– Если ты его любишь…

– Да вам-то какое дело, кого я люблю и кого жду?

– Ты же так плакала…

Гутя сердито поджала размякшие от слез губы и спустила босые ноги на пол.

– Ну что вы за человек! Ни сна, ни покоя. Идите! Не терплю, когда лезут в душу. Копаются, тычут. Или вам нечего делать?

Пришлось уйти…

Засыпая, я слышал какой-то стук. Хотел бы вспомнить, что мне снилось в эту беспокойную ночь! Проснулся в двенадцатом часу дня. Причудливые серебряные листья неведомых растений растаяли на стеклах окон, и комнату залил тускловатый свет зимнего дня. Когда я взял полотенце и собрался идти к умывальнику в прихожей, в комнату вошла пожилая женщина в темном платье и смеясь спросила:

– Как спалось-то под замком?

– Почему – под замком?

– Да ведь вы спали под замком. Гутя-то ночесь сбежала.

– Сбежала?!

– А как же! Собрала свои вещички, повесила замок на входную дверь и умчалась со своим миленьким Гешкой Шошиным.

– Не может быть, – я не хотел верить. – Как же так, вдруг сразу!

– И, милый человек! Все может быть с теперешней молодежью. И ведь никому ни слова. Ни отцу, ни матери, ни в райкоммунхозе. Никого не предупредила, не уволилась, чтобы все было честь честью. Собрала вещички, взяла с собой Вовку – и шасть на все четыре стороны! Лови ветра в поле. Ключи передала старухе Шошиной, чтоб та занесла их утром к Августине Петровне, да еще записочку матери. Так, мол, и так, не сердись, мамочка, а я вот уезжаю с Гешкой Шошиным, как он есть моя судьба. И не ищи меня, и не устраивай погоню. Вот ведь девка, господи прости! Мало ей того, что этот самый ветрогон Гешка обманул ее и чуть до смертушки не довел, так еще и в новый побег ударилась с ним. В девятом часу Августина Петровна явилась в коммунхоз с ключами и попросила, чтобы приняли у нее гостиницу. Наш начальник сперва хотел вызвать милицию, но потом послал меня со счетоводкой коммунхоза, чтобы произвели сдачу-прием гостиницы. Часа два возились, пересчитывали простыни, наволочки, одеяла, подушки, кровати, матрацы и всякую всячину. Все на своем месте без всякой недостачи. Ни одной тряпки не пропало, так что и милиции делать нечего. Деньги-то сама Гутя сдала еще вчерась утром, как уехали строители с геологами. И записочку вам оставила. Читали? Вон, возле графина лежит.

Я схватился за записку, как за хвост улетающей птицы, когда в руках остаются только перышки. На перышке:

«Не сердитесь на меня, пожалуйста. Я должна была уехать, чтобы начать настоящую жизнь на стройке. Если бы вы знали Геннадия, вы бы совсем по-другому думали про него. Я хотела вчера все рассказать, да не вышло. Поговорите с мамой, пожалуйста, пусть она не ругает меня. Буду работать на строительстве ГРЭС.

Если встретите ребят из самодеятельности, Олега и Мишу, скажите, пусть не ругают меня тоже. В Харламовске много девчат, есть кому петь в самодеятельности.

Не сердитесь, пожалуйста! Даже из-за Вовки мне надо было уехать. Если бы заявился отец Вовки, был бы скандал. А Вовку устрою в ФЗУ, и он будет учиться на монтажника. Сейчас это самая интересная профессия.

Гутя»

Вот и все.

Мне стало почему-то грустно и тоскливо, будто вместе с Ласточкой упорхнуло солнце.

Невольно подумал: вот как бывает в молодости! Разве может человек почтенного возраста так круто повернуть свою жизнь?

Новая заведующая гостиницей сказала, что меня ждет Августа Петровна.

– Она в той комнате, где жила Гутя.

В прихожей возле открытой дверцы голландской печи сидел на корточках дед Ананий в той же позе, как я его встретил позавчера, и курил цигарку. Глянул на меня снизу вверх, кивнул на дверь:

– Слыхали? Певунья-то наша упорхнула. Вот ты и возьми! В акурат сделано, как я обдумывал. Чтоб, значит, моментом обернулась. Августа-то Петровна убивается, а я ей грю, что все произошло в нормальности. Может, шалапутный Гешка взялся за ум, а? Как думаете?

Да, я это знаю!

– С партизанами не встречались?

Из комнаты вышла Августа Петровна. Я вижу ее глаза – не те глаза, не Ласточкины. Шаль на плечах, седеющие волосы, и такая усталость на лице!

– Доброе утро, – и грустно усмехнулась.

– Добрый день.

Я умылся, прошел с Августой Петровной в комнатку и не узнал гнезда Гути-Ласточки. Голые упаковочные ящики, голая железная кровать с продавленной сеткой, на которую сброшена всякая рухлядь, обшарпанная столешня маленького столика, две табуретки – собственность гостиницы, и голые стены с торчащими гвоздями.

Мы сели друг подле друга. Помолчали минуту, как будто кто умер. Наша юность, что ли?

Маленькие уставшие женские руки на ткани синего платья. Ее руки, той самой Гути, которую я знал в Потаповой.

– Она вам не сказала, что собирается уезжать?

– Я ее видел в четыре часа утра и не подозревал даже, что она собирается куда-то.

«А чемоданы, стянутые ремнями?» – будто кто напомнил мне.

– Вчера в клубе был Шошин…

– Видел.

– Она с ним не говорила в клубе?

– Ни слова. Как только Олег Дрын сказал, что явился Гешка Шошин, так сразу же ушла. Ночью плакала. Я попытался утешать, но она выпроводила меня…

Августа Петровна молчит. Она, наверное, думает о беспокойной дочери, которая опять по-своему повернула судьбу.

А я думаю о ней – Августе Петровне.

Я вижу Гутю – ту самую Ласточку, порхающую возле Жулдета, когда я, босопятый, озорной, бесшабашный, опустился под отвесный яр и пробовал раскачать ржавую столетнюю колоду, а надо мной раздался голос: «Не надо! Не надо!» – и это был голос милой Ласточки…

Застенчивая, давнишняя и знакомая улыбка осветила лицо Августы Петровны.