Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

«Ты помнишь? Помнишь?» – слышу голос Времени, как звук струны под пальцами.

О чем звенит струна?

«Как хороши, как свежи были розы!..»

Лика

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

У счастья, как у солнца, одно лицо: жаркое, щедрое.

У несчастья много рук, и лицо его страшное, тупое и таинственное.

Счастье приходит к человеку всегда бурно, с хмелем; оно само себе поет гимн восторга – в чужих песнях блекнет.

Несчастье зачастую подкрадывается исподтишка, по-лисьи осторожно, славно остерегается спугнуть жертву. Шаги его так же обманчивы, как и лицо: войдет тихо, а половицы гнутся…

Нежданно к Илье Васильевичу постучалось чужое несчастье. Просто с улицы. Пройти бы мимо, а не сумел; характер не позволил.

Он только что сошел с пассажирского теплохода-флагмана, на котором плавал механиком. Лил проливной августовский дождь. Город на Енисее нахохлился, как мокрая курица. Улица возле пристани размякла; бурлили мутные потоки по глубоким канавам. Илья Васильевич укрылся от дождя под стареньким резным карнизом у чьих-то ворот, невдалеке от пристани. Притиснувшись в нишу калитки, стояла женщина в армейском плаще с ребенком на руках.

Кутая ребенка в полу плаща, она стояла, сгорбившись, какая-то странно пришибленная, озирающаяся по сторонам, одинокая. Это он сразу почувствовал, когда женщина обратилась к нему: здешний ли он?

– Здешний. Знаю город вдоль и поперек. – Он подумал, что она хочет спросить, как ей найти какую-то улицу или переулок.

Но она спросила совсем не о том:

– Помогите мне, пожалуйста, если это возможно, – начала она, глядя ему прямо в лицо черными глазами. – Я совершенно не знаю, куда мне прислонить голову. Если бы я одна! С ребенком, видите.

Он, конечно, видел, что она с ребенком. Но она распахнула полу армейского плаща и показала на что-то завернутое, скрученное, бесформенное, прижатое к груди.

– Ну, да. Понимаю, понимаю, – пробормотал он, еще не разобравшись, о какой помощи просит женщина.

– Просто не знаю, что делать, – жалостливо лепетала женщина, накрыв ребенка полою плаща.

Слышно было, как ребенок тонюсенько пищал, точно мышонок. Не плакал, а пищал. Страдающе и тихо.

– С парохода я. Приехала из Енисейска. Не знаю, куда прислонить голову. Хоть с берега и в воду!..

– Вот тебе и раз! Так сразу и в воду. – Илья Васильевич оглянулся по сторонам, будто кого ждал. Но кругом – мокрый, струистый воздух. Дождище. В одну сторону улица круто поднималась в гору, и оттуда бурлил мутный поток грязи и мусора. Прямо на Енисее разворачивался двухпалубный пароход «Спартак». Возле острова, друг за другом, тянулись баржи за буксирным теплоходом «Красноярский рабочий».

– Ни денег у меня, ни родных, ни знакомых. Никого! Совсем никого! – бился голос женщины с ребенком, навевающий тоску и озабоченность. – Думала, заеду к знакомым. Они здесь живут, в этом доме, – кивнула женщина на тесовую калитку с железным кольцом. – Зашла к ним, руками замахали: нельзя, самим тесно. А дом у них большой, и семья четыре человека. Иванчуковы их фамилия. Сын Иванчуков в Краслестресте; вместе с моим мужем работал в Енисейском леспромхозе. Там он год жил у нас, потом перебрался сюда, к родным. Отец у него главный бухгалтер в тресте. Если бы я знала!.. Еще вот дочь родилась в Енисейске. Куда я с ней? С ума сойду…

Женщина примолкла, а дождь припустил сильнее. В трех шагах пузырилась лужа. К ненастью, наверное. Здесь редкая осень бывает без ненастья. С августа и по ноябрь.

Илья Васильевич поглядел на большой чемодан у ног женщины и на толстый постельный сверток.

– Как же так у вас вышло?

– Мужа у меня… понимаете… Я… ничего не знаю!.. У меня ребенок, видите. Родилась я в Ростове-на-Дону. Да там сейчас никого нет. Не знаю, не писала тетушкам. Я выросла у тетушек. Отец и мать в голодный год умерли, а я – у тетушек выросла. Потом уехала в Сибирь, в Томск, и училась в мединституте. А он… Ах, ничего не знаю!..

Из беспорядочного, сумбурного горя женщины Илья Васильевич уяснил немногое: женщина с ребенком одинока, что-то стряслось с ее мужем, а что? Женщина боязливо умалчивала. Он не стал расспрашивать. К чему? Если найдет нужным – сама скажет. Самое главное – помочь ей. Но как?

– Мой муж работал главным инженером в леспромхозе за Енисейском. Жили мы в Енисейске. Росляков его фамилия. Про него еще в газете писали, он применил новый метод трелевки леса. Не читали?

– Нет, не читал. Я механик с теплохода, на котором вы приплыли.

Женщина на шаг отступила.

Дождь пятнил лужу стеклянными иголками и прозрачными пузырями.

– Помогите мне, пожалуйста, перекинуть через плечо постель.

Постельный сверток был соединен с чемоданом армейским ремнем.

– Куда же вы?

– Не знаю. В заезжий дом, может.

– Погодите. Придумаем что-нибудь. Я живу на правом берегу рядом с затоном. Если вас устраивает – поедемте ко мне. Сейчас у меня свободное время. Дом у меня свой. И семья небольшая: подросток сын и сестра моя. Поладите, может. Сам я до конца навигации буду в плаванье.

– Нет, нет! Не хочу вас обременять.

– Почему, позвольте вас спросить?

Женщина посмотрела пристально и тихо ответила:

– Муж мой… арестован… Вот! Но он не виноват! Нет, нет! – И, потупя голову в красном берете, заплакала, одной рукой размазывая слезы по щекам, другой поддерживая пищащего ребенка. – Иванчуков даже слушать не стал; замахал руками. А он он разве не знал Андрея? Они же вместе учились в институте. Андрей сколько помогал ему, муж мой. Вот! А теперь… – И еще сильнее полились слезы.

– Всякое случается, – бормотал Илья Васильевич, успокаивая женщину. – Перемелется – мука будет. Обомнется, и будете жить хорошо.

– Кончена моя жизнь!

– Вот чудеса-то. Совсем молодая, и жизнь кончена. Мне вот тридцать восемь лет, а думается другой раз, что жизнь еще не начинал, хотя пережил немало. И лиха, и тиха…

– Если бы вы знали!..

– Переживал – знаю. Мою жену застрелили кулаки в деревне. Ездил проводить коллективизацию и – вернулся один.

– Вашу жену застрелили? Как?

– В окно из обреза. Может, из винтовки. Наповал. Не охнула. Как сидела за красным столом на собранье крестьянок-беднячек, так и ткнулась головой в стол. И я был рядом. Плечом к плечу. А вот не в меня выстрелили, а в нее. Так вот! Сын остался. Живу с ним да со своей сестрой – инвалидкой от рождения. Думал – не очухаюсь. А видите – живой. Такое дело; жить надо. Если не для себя, для сына, для других. А там, может, и твоя очередь подойдет. Туман поднимется, и берег откроется.

– Да, да… – И без всякой связи с утверждающим «Да-да» снова заговорила