Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

Он смутился, но выдержал ее взгляд. Поразили ее глаза – глубокие, как два колодца, и тревожные, затененные черными ресницами. Он постеснялся заглянуть глубже в колодцы ее черных глаз; он вообще не стал разглядывать – какая она, эта женщина.

После ужина Илья Васильевич занялся с сыном, а потом, когда сын уснул, прочитал передовицу о надвигающейся уборочной кампании, пошарил глазами по заметкам и перескочил на международное положение. Все о том же! Фашизм – и война! Гитлер произнес угрожающую речь в адрес консервативной Англии; Муссолини вытаптывает Италию; Франко – Испанию. Даже газетный лист будто пропитался порохом. Поднеси спичку, и взорвется.

Ночью он слышал, как женщина плакала – тихо, сдавленно, наверное, в подушку.

«Вот она какая, жизнь!» – и день за днем, как бы оглядываясь назад, перебрал минувшие годы.

В молодости он никогда не задумывался, счастлив ли он? Жизнь была такая стремительная, беспокойная, сложная, иногда трудная и запутанная, что ее никак нельзя было подвести под какое-то определение счастья или несчастья.

Раздумье пришло позднее…

Начал Илья с кочегара, так же, как и отец его, Василий Савватеевич.

Отец на Енисее слыл за лучшего машиниста. Купцы и хозяева акционерных пароходных обществ переманивали машиниста Зыкова с парохода на пароход.

В феврале семнадцатого года отец сказал: «Баста! Сами попробуем хозяйничать на Енисее».

В июле восемнадцатого, когда белогвардейцы подняли чехословацкий мятеж, отец ушел с батальоном енисейских речников на Мариинский флот и не вернулся – попал в плен к белым, а те изрубили его на куски.

Сын Илья родился двадцать восьмого декабря тысяча восемьсот девяносто девятого года. Но когда совершилась Октябрьская революция, из декрета, подписанного Лениным, он узнал, что помолодел на двенадцать дней. Так он стал человеком рождения двадцатого столетия.

После гибели отца Илья скрылся в Тасеевскую волость, где проживал его дед Савватей Митрофанович. Вместе с дедом ушел в партизанский отряд. Белые прозвали Илью Зыкова «красным чертом». Бесстрашный и неуловимый, отчаянный и хитрый, Илья рыскал по тылам белых, взрывал склады с боеприпасами, врывался в деревушки, занятые белыми, поливая огнем из ручного пулемета золотопогонников, и так же внезапно скрывался в глухомань. Тяжелый ручной пулемет он всегда держал поперек луки седла или таскал на плече, как здоровущую дубину. На поясе Ильи болтались бомбы-лимонки и маузер в деревянной кобуре. Все свое вооружение он достал у чехов и итальянцев, примкнувших в ту пору к белогвардейцам. Каждую выпущенную очередь из пулемета или пулю из маузера Илья сопровождал коротким напутствием: «За отца и деда!»

Деда Савватея казнили белые в Тасеевой.

Старика долго мучили. На спине его вырезали ремень в ладонь ширины и на груди пятиконечную звезду.

– За звезду благодарствую, ваше благородие. Кресты пусть останутся вам, – сказал дед офицеру, который тут же пристрелил старика.

Настоящий был старик, Савватей Митрофанович…

В детстве Илья жил у деда в маленькой деревушке на реке Усолка. «Нашу деревню, Илья, можно спихнуть в речку пяткой», – говорил дед.

Высокого, жилистого и лохматого старика звали на деревне «анчихристом» – в бога он не верил, лба не крестил, на черта отродясь не оглядывался. Рыжую бороду он стриг овечьими ножницами, а усы подпаливал огоньком лучины, отчего они торчали, как две тупые пики. У него были сильные мускулистые руки и могучие плечи. Летом от холщовых шаровар деда терпко несло рыбьей шелухой, зимой – березовыми стружками.

Дед с бабушкой жили в маленькой избушке с тремя окошками в ограду. «Ни к чему нам окна в улицу, – сказал дед бабке, когда строил избу. – На темноту деревенскую можно не глазеть – сама через забор перелезет, да ты еще притащишь со своими божьими угодниками».

Половину избушки занимала русская печь со множеством печурок и с голбцом, где грела старые кости бабка Меланья, тихонькая, юркая старушонка в посконье. Старик иногда садил бабку Меланью на свою широкую ладонь, пересаживая с пола на печь, где была молельня бабки – иконы, тлела негасимая лампадка с деревянным маслом, а по ночам часто мигали восковые копеечные свечки. Дед с внуком спали на деревянной кровати, сработанной из цельных круглых берез, – конем от пола не оторвать. В переднем углу избушки, на божнице, вместо икон лежал топор – выщербленный, с лопнувшим обухом. «Кто меня кормит – на того молюсь», – пояснил дед внуку.

…Таким и запомнился дед – Савватей Митрофанович, ссыльнопоселенец с Оки, где он в пору своей молодости хаживал бурлаком.

Когда Илья Васильевич впервые увидел картину Репина «Бурлаки», то долго не мог оторвать глаз от картины. В переднем лохматом старике, натужно налегающем грудью на лямку, он узнал деда. Такой же он был костистый, угрюмоватый… силища!..

На Иртыше судьба свела Илью Васильевича с Граней.

Безродная, бог весть откуда, тихая, забитая и кроткая девушка плавала на пассажирском пароходе посудницей; разносила по каютам обеды, стирала белье для капитана и лоцмана. То и дело слышалось: «Эй, Граня, ко мне!» И Граня, послушная, немедленно шла на зов.

Однажды Граня вышла из каюты капитана пьяненькая и, не помня себя, свалилась в кочегарку на сосновые дрова: пароходы в ту пору топились дровами.

– Илья Васильевич, глянь, Граня лезет в топку! – ржали кочегары, потешаясь над Граней.

Илья Васильевич увел Граню из кочегарки к себе в каюту, уложил спать, а сам пошел говорить с капитаном. Тот встретил его отчужденно и зло. Скажите-ка! К нему явился механик-коммунист из пролетариев! К нему, к капитану, который когда-то носил золотые погоны мичмана, имел собственный геральдический герб!

– Я, как коммунист, буду говорить прямо, – начал Илья Васильевич. – Бесчеловечным издевательствам над Граней настал конец. Или я вынужден буду говорить с комиссаром в порту.

– О! – Тонкогубый рот капитана презрительно округлился.

– Оставьте Граню в покое. Она вам не постельная принадлежность. Вот что хочу сказать.

– О? Я вижу, она вам понравилась? – Неулыбчивые глаза капитана глядели на механика с откровенным презрением.

– Слушайте, вы, барин, время ваше кончилось, – вспылил Илья Васильевич. – И никогда не вернется. Вам никто не позволит издеваться над женщиной, какая бы она ни была. Зарубите это себе на носу сейчас, если революция вас не научила до сих пор, – сказал Илья Васильевич чопорному старому капитану и ушел, не закрыв за собою дверь капитанской каюты.

Утром, когда Граня проспалась, Илья Васильевич разговорился с ней.

– Ты откуда будешь. Граня?

– Иртышская я-то.

– Из деревни, что ли?

– Откель ишшо. Из самой нашей деревни.

– Из какой? Деревень на Иртыше немало, но у каждой есть название.

Граня помигала карими глазами, жалостливо улыбнулась.

– И моя с названьем, – ответила. – Потрошилово.

– Оно на то и похоже, –