Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

В середине февраля 1930 года, когда особенно свирепо лютовали морозы, Илью Васильевича вызвали в окружком партии, где он до полуночи просидел на партийном совещании. Пришел он домой на рассвете – озабоченный и задумчивый. На вопрос Грани «что случилось?» коротко ответил:

– Посылают в деревню проводить раскулачивание и по коллективизации. А я деревню давно не нюхал. Страшновато!

– Ах, если бы мне с тобой поехать, – откликнулась Граня. – Я вот как знаю деревню. Ходила бы с бабами да агитировала.

– Что ж, поедем. Это даже очень хорошо.

– Павлушу с кем оставим?

– Клавдея поводится. На какой-то месяц-два. К навигации вернемся.

И они поехали в Тасеевский район, в ту самую деревню, где в оные времена жил дед Савватей Митрофанович.

Коллективизацию проводить оказалось нелегко. Мужики на сходках туго помалкивали. Граня ходила из дома в дом «по бабам», как она поясняла. Она говорила просто, припоминая свою жизнь у потрошиловского «сусика». Беднячки ей верили, но боязливо оглядывались на мужиков. И вот ночью, в пургу, когда Граня совместно с коммунистами ячейки проводила собрание беднячек, раздался выстрел. Граня даже не вскрикнула, не охнула, а просто повалилась грудью на стол, покрытый красной материей.

Впервые в жизни в ту ночь Илья Васильевич, тридцатилетний мужчина, плакал, как ребенок. «Почему ее, а не меня? – тупо твердил он. – Ее, а не меня?! Она же не уполномоченная!»

Убийцу не удалось поймать. Ночь. Пурга. Темень, собачий брех, задворки, тайга лохматая!.. Ушел.

Никуда не мог уйти от горя Илья Васильевич. Оно было вот тут, рядышком, в собственном сердце: стонало, замирало и билось в отчаянье.

Из деревни он вернулся хмурый и тяжелый, присыпанный ранним снегом седины…

Нескоро зарубцевалась рана. Долго кровоточила. Подрастал сын Павлуша – энергичный парнишка, ничуть не похожий на Илью Васильевича…

И вот в доме, в той самой комнатушке, где он когда-то жил с Граней, – чужая женщина…

Не спится Илье Васильевичу. Чем он так встревожен? Чужим горем? Кто она ему, женщина, случайно встреченная у калитки чьих-то ворот?

Ее горе – чужое горе. А чужое ли?

Илья Васильевич прислушался. Тонкая перегородка, разъединяющая две комнаты, набухла от тишины. И там, за этой набухшей перегородкой – чужая женщина. Она спит. Ни звука, ни шороха, ни вздоха. Тишина!..

А он, Илья Васильевич, не может уснуть. Ему хочется разорвать тишину в клочья. Ударить бы локтем в стену, чтоб пробить ее насквозь. Но он не бьет локтем. Прислушивается. Долго-долго. И кажется ему, тишина, как повилика, пробилась сквозь перегородку и над кроватью Ильи Васильевича распустила свои тонкие, неестественно прозрачные, как стекло, перепутанные побеги. На побегах раскрылись чашечки с фиолетовыми цветочками. Чудно! Тишина цветет густо-густо. Илья Васильевич карабкается куда-то в поднебесье. Из-под ног сыплются камни и бесшумно падают в пропасть безмолвной тишины.

– Помогите мне, пожалуйста, – слышит Илья Васильевич голос покойной Грани. Но ведь она умерла, Граня? – Если бы я одна. С ребенком, видите? – И Граня – живая и совсем непохожая на Граню женщина, протягивает ему на ладонях вместо ребенка маленькую, беспомощную желтую птичку. И птичка бьется на ладонях своими короткими крылышками, пробует взлететь и не может. – Ни денег у меня, ни родных, ни знакомых. Совсем никого! – тихо журчит голос Грани.

«Как же так? Ведь я ее муж, а она говорит, что у ней никого нет», – соображает Илья Васильевич и пытается схватить Граню в руки вместе с ее желтой птичкой. Не успел!.. И Граня, и птичка исчезли.

Потом он ее искал, Граню. Звал, но не слышал собственного голоса.

– Папа, папа!

Илья Васильевич сонно вздохнул и открыл глаза. В окно льется сизая клейкость раннего утра. Рядом сын Павлуша.

– Ты что, Павлик?

– Я… я вчера соврал… про учительницу, – мямлит сын, не глядя на отца. Лобастый, упрямый и своенравный. – Это я разбил окно в школе. Нечаянно.

– Как же тебя угораздило? – Илья Васильевич поднялся и, одеваясь, почему-то вспомнил Граню с желтой птичкой. – И на учительницу наговорил. Как же ты так? А?

– Она вредная. Вот! И всегда заставляет меня стоять у доски. А я что, подпорка для доски, что ли?

Илья Васильевич прикуривает, думает. Как быть с Павликом? Парнишка отбился от рук. Оставлен на второй год в четвертом классе, вместо дополнительных занятий в школе носится по всему пустынному правому берегу, да еще вот окно высадил в школе.

– Папа, а это кто – тетенька? Зачем она пришла к нам?

– Надо же где-то жить ей? – отвечает Илья Васильевич, недовольный вопросом сына. – У нас есть свободная комната, вот и пусть живет.

Павлик надулся:

– Ну ее! Пусть уходит.

Павлик, конечно, не мог объяснить, чем ему не понравилась чужая тетенька с ребенком. «Пусть уходит!» – вот все, что он мог сказать.

Отец его не послушал.

Собираясь на теплоход, Илья Васильевич наказал сестре Клавдии, чтобы она помогла Варваре Андреевне устроиться на работу – если не в больницу речников, то на переселенку, на правом берегу.

– Ладно ли ты задумал, Илья? – предостерегла Клавдия. – Соседи-то што скажут?

– Плевать на кумушек!

– По всему пароходству разнесется. Да и Павлику надо отдельную комнату.

– А может, ему хоромы нужны? Ты это брось, Клавдия. И не внушай дурных мыслей Павлику. Женщина будет жить у нас. Если найдет что лучше – уйдет сама. Без твоей помощи.

– Да мне-то что? Пусть живет. Может, еще женишься на ней. Не век жить вдовцом, – кольнула Клавдия и ушла кормить Полкана. Илья Васильевич постоял на крыльце, поворчал себе под нос и спустился по крутому яру к пристани.

Три недели он пробыл в далеком рейсе на Севере и никак не мог избавиться от мысли: как она, чужая женщина, устроилась в его доме? Хорошо ли ей? Найдет ли она работу? А может, уехала на поиски своих тетушек в Ростов? Он бы хотел повидать ее, поговорить, как-то успокоить. Сказать, что жизнь не всегда идет гладко, как по маслу подшипники, и что даже дизели капризничают и выкидывают неожиданные фокусы. А он лучше самого себя знал дизели!

Откровенно говоря, он был очень рад, когда по возвращении из рейса увидел на дебаркадере женщину с ребенком. Он ее сразу увидел у деревянной опалубки – высокую, в бежевом осеннем пальто и в красном берете. Лику, завернутую в байковое одеяло, она держала на одной руке.

Как только плотный косяк пассажиров поредел, он сошел на дебаркадер и встретился с ней. Она первая подала руку, проговорив чуть в нос:

– Здравствуйте, Илья Васильевич.

– Ну, как вы тут? Живы-здоровы?

Она просияла:

– Я устроилась в больницу переселенки старшей медсестрой. Так все удачно получилось. У них