Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

– Что за образ?

– «Всякое дыхание да хвалит Господа».

– Древняя?

– Смотрите, фигуры длинные, головы маленькие. Зверьки просто выписаны, будто дитём. Блики короткие, прочерченные. Скорее, конец шестнадцатого. Вот от пыли очищу, сниму закоптелость маленечко, и буду просить благословения о. Антония в храм наш внести.

– Непременно благословит.

– А Вы печальная будто? И гости Вас не развеселили?

– Гостям рада. И Липа наша, похоже, рада. Заметили?

– Заметил. Такой и не видел её никогда.

– А как Филипп Вам?

– С виду разумный хлопец. Колчин приобрёл помощника себе. Одному ему трудно за таким хозяйством присматривать. Пойдёт дело.

– Надеюсь. Не стала я радость Николая Николаича проедать. Но в приюте не будет покою, пока на станции насосной в начальниках Хрящёв ходит.

– Случилось что? Рассказывайте.

Лавр отложил икону в сторону. Встревоженные, оба смотрели друг на друга. В тишине патрон у лампы чуть слышно зудел. Подтянуть надо будет.

Со слов Виты, под вечер в приюте закрутилось быстрое, пяти минут не насчитать, отвратительное, мерзопакостное дело. Едва стало смеркаться, в трудовой школе имени Коминтерна объявилась Дина Таланова. Вита обрадовалась внезапному появлению подруги. Диночка исключительно хороша в шапочке-ток, в шубке с муфтой, впрочем, как всегда. Вита собралась показать школу, но экскурсия не задалась. Дети любопытничали к новому лицу, буквально повисали на руках. Но детей Дина не привечала, попросила перейти куда-нибудь в менее шумное место. Несмеянов к концу дня уехал со службы и кабинет его привычно пустовал, ни в какое время не закрываясь. Поговорили про Диночкину службу в совучреждении, какая с приходом нового начальника, в прямом смысле не взиравшего на лица, внезапно оборвалась. Дина клянет фанатиков и ищет места, где можно хотя бы числиться. Муханов хочет посадить её дома. Обсудили, что Вита с просьбой о фиктивной записи обращаться к диру не станет, в её силах лишь походатайствовать о месте воспитательницы для новой группы девочек-десятилеток. Обменялись совпадающими мнениями по поводу очередной Мушкиной влюблённости, кажется, в трагика в театре у «Тиволи». Едва бегло затронули все предметы внимания, как в кабинет заявился Хрящёв.

При свете копчушки, горевшей на директорском столе из-за перебоев с электричеством, внезапностью появления в зипуне с козлиной полою, сутулой мощной фигурой, хлынувшим чужим скотным духом вошедший напугал, напомнив врубелевского Пана. Хрящёв, довольный явным испугом девушек, рассмеялся, закурил и обозвал молотилками, видно, пред тем подслушивал в коридоре. Вита пыталась выставить его из кабинета и вообще из приюта ввиду позднего часа и отсутствия заведующего. Хрящёв озлился, плюхнулся в директорское кресло, стряхнул пепел на детские рисунки и заявил, в декабре насосной станцией – «гвоздевым» хозяйством московского узла – будут присвоены бахрушинские флигеля со слесарной мастерской и кузней, а к Рождеству закрыт приютский храм. Вита рассмеялась в физиономию Пана: а к Пасхе тебя самого на водокачке не будет. Сказала и опешила, с чего взяла? Не Хряща испугалась, а самонадеянности, вмешательства в предстоящее, того предстоящего не зная. Хрящёв взбеленился, вскинулся на Виту. В момент Дина встала перед Федькой. Тот напирает, грубо плечом отпихивает незнакомку, как неживую преграду, и дальше прёт на Виту. Диночка, озлившись за встряску, вмиг скидывает царское обаяние и по-кухарски вцепляется обидчику в волосы. От толкотни падает на столе копчушка, масло разливается на детские рисунки и письма, вспыхивает огонь.

Взбесившийся Хрящёв, матерясь, уходит.

Потушив огонь, Вита успокоила Дину, прибралась на столе у дира и потом вдвоём девушки ушли из приюта, унося с собой запах гари и злобный взгляд Пана, которого вдогонку обозвали хамом. У входа на водокачку, ещё не видя, услыхали извозчика. Наняли до Воронцова поля, где нынче в «Доме беседующих змей» живёт Дина с Мухановым. Вита на той же кошеве подъехала до базарной площади, оттуда побежала пешком и в своём тупике с одним фонарём на рассохе встретила одинокого пешехода в шинели, каким, должно быть, и был возвращавшийся от Лантратовых квартхоз. Дома застала гостей, но историю свою не сумела вставить в общий оживлённый разговор, да и радость Колчина не стоило омрачать злыми Федькиными угрозами. А всех проводив, уложив распалённую, как лихорадкой, Липу, пришла поделиться беспокойством к Лавру.

– Пусты ли обещания Хрящёва по поводу приюта?

– Я его давно знаю – не отступится. Низкосортен. Но мы как-то должны расстроить Федькины замыслы. И Колчину сказать надо бы.

– Диночкины идеалы разрушены. Прежде не встречала её красота отпора.

– Хрящ не знает женщины. Он бабу знает. Чего ж на него оглядываться.

– А Липа наша мне свой совет дала, что-то вроде заговора даже. Ты говорит, повернись на восток и желай для лихого человека добра и здоровья, серебра и злата полные короба, а как короба его наполнятся, так он о тебе и позабудет. Ну что Вы смеётесь?

– Милое, милое дитя.

– Как ни смешно, но Липа наша – вызревшее дитя. И даже не дитя вовсе.

– Кто же?

– Да Вы не замечаете?

– Влюбилась?

– Точно.

– Вот тебе и арифметика. И в кого же?

– Да как не видеть такого? В Филиппа!

– По часу знакомства?

– Они прежде знались. И потом у Липы неопровержимые доводы: он к ней во снах приходил.

Тем же вечером в трёхкомнатной квартире верхнего этажа бывшего особняка Бардыгиных – «Дома беседующих змей» – мужчина в парчовом халате, не отвлекаясь на звуки кухни, доходил до входной двери, прилегал к замочной скважине, оглядывал край мозаичного пола, балясины лестницы Гиппиуса и возвращался к окнам. Окна гостиной выходили на парадный вход. По фасадной стороне оконные проёмы обрамляла лепнина, картуши, маскароны, цветочные вазы, обвитые змеями, повёрнутыми голова к голове. В солнечных лучах и лунных бликах их прозрачные хрустальные глаза мерцали зловещим рептилиевым светом. Окна кухни, спальни и будуара выходили в сад над рекою. Голый сад, окруженный чёрной оградой, напоминал зимнее кладбище. В саду разрушался крытый павильон, по старинке называемый местными «дачей Наполеона», но при властвующем порядке пустовавший. Недалеко от посадок и павильона челюстью умершего гигантского животного торчали на открытом месте останки садовой оранжереи, местами растащенной жильцами дома на топку в прошлогоднюю зиму. Ажурная чугунная ограда, проросшая по краям сада слева и справа, сторожила спускавшиеся к водопою на набережную Яузы, под уклон к Басманным улицам, старые парковые посадки. Несколько квартир дома пустовало, а в первый этаж правого крыла недавно вселился Институт экспериментальной биологии, сотрудничавший с Аптекарским огородом.

У прислуги давно готов ужин. Раздать бы, прибраться, да восвояси. Но хозяин не давал знака. А хозяйка вовсе припозднилась в вечер, не годный для прогулок. Нынче метели лютуют. Здесь часто меняют прислугу. Так предупреждал один