Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

кедры, осерчав, нагонял на Мир хандру великую и страхи. В доме Лантратовых теперь все полюбили собираться на кухне. Хоть и светёлка Липина тепла, хоть и спальня Виты уютна, хоть и книги ждут Лавра в кабинете под зелёной лампой, а всё же к вечеру все трое сходились в нагретую печью и плитой кухню. В проходном, нетопленом зале красовалась бюргерша, бюргер какой день подряд прятался в домике: дни действительно стояли морозно-солнечные. В зале печь каминную топили раз в три дня, не чаще.

Дом Лантратовых ещё сохранял тепло.

В один гулкий, вьюжный вечер как обычно втроём пили чай внакладку. Вита ни с того, ни с сего произнесла:

– Снег так дружно и щедро завалил город. Земляные работы, должно быть, до весны остановлены.

И Лавр удивился простоте и доступности мысли, что прежде не пришла ему в голову. Знать, мало думал о брате-молочнике.

– И верно ведь. Куда ж он ходит всю седмицу? И на той тоже…

– Может, другую работу ищет?

– Не похоже. Не смурной вроде. Весёлый.

Липа чай допила, по привычке стакан перевернула вверх дном на блюдечко, оглядев своих чудиков снисходительным, покровительственным взглядом, торжественно выдала:

– Врёт Дарка про артель. На фабрике швецов он работает.

И чтоб усилить картину, добавила:

– У Мировой революции.

Лавр щепу в печь подбрасывал. Замер, не обернувшись. Вита отложила стопку детских рисунков и встревоженно взглянула на Лавра. Но тот, не обернувшись, продолжил топить печь. По напряжённой спине его, по затылку застывшему можно расценить силу новости. Неодолимо тянет положить ладони ему на лопатки, погладить плечи, почувствовать мускулы под рубахой, прижаться к затылку и затихнуть. Потом сказать что-то ласковое. Но он осерчает, приняв прилив нежности за жалость. Удержалась.

– Откуда известно, Липочка? С базара? – Вита вглядывалась в лукавое личико девочки, придумывает ли, правду ли говорит. – И стакан не переворачивай.

– От храпоидолов.

– От каких храпоидолов?

– От чеботарей же. Аркашка рыжий болтал.

Лавр поднялся с корточек, присоединился к разговору за столом.

– Давно знаешь?

– Третьеводни.

– Чего ж молчала?

– Моё ли дело? Вон звонят. Отворять? Твой небось пришёл.

– Сам открою.

Дар, раздевшись, грел руки с мороза у печи. Липа одежду его с веранды принесла и развесила над сундуком за дверью кухни.

– Теперича тута сымай. На веранде деревянно пальто.

– Есть, товарищ Липа! «Стал я, как мех на морозе». Покормишь чем?

– Тя на фабрике твоей не кормять?

– А… все посвящённые тут. Ну чё ж. Садись, братка, за стол, чаю попьем. Чаю-то хоть дадите или прогоните?

Дар суетился, кривился в ухмылке, а глаза прятал. Липа подала кашу ячневую со смальцем в алюминиевой миске и полкраюхи положила ломтями. Тут даже Вита не вспомнила об уговоре, есть в фарфоровой посуде, как прежде, как всегда было. Уселись вчетвером. Дар раскрошил ломоть пеклёванного хлеба в горячую кашу и хватал ложку за ложкой, обжигаясь. Липа разливала по второй чашке чаю. Разлила, никто к чаю не притронулся. Молчали. Липа заёрзала. Лавр на брата глаза поднял.

– Табаком несёт. Табашничать стал?

– Твоё ли дело?

– Может и не моё. А помнишь, как у нас баушка говорила? «Кто курит табак, тот хужее собак».

– Разны у нас баушки.

Опять замолчали.

– И кем ты там? – Лавр внимательно вглядывался в лицо Дара, как будто рассматривал незнакомца. – Тоже по профсоюзной части?

– По механической части. Теперь аттестаты зрелости и похвальные листы не нужны. Теперь всё просто-запросто.

– Не объешься той простотой до тошноты.

– Социализируемся вовсю! Политграмоту изучаем.

– Наново страну придумываете?

– Здравый смысл мирового разума куём. Понимать надо! Вкусна каша.

– Быстро, однако, перековался. Поплёвываете на всю правду мира?

– Сегодня полотно новое на Казанке укладывали.

– Швецы?!

– Так праздник труда объявлен.

– А железнодорожники шинели шили?

– Куражишься? Я в начальники, может, выйду. Как экзаменацию по «Азбуке коммунизма» сдам.

– Вот она чем тебя взяла.

– А что ж? Кем Тонька ходила? Девка из бараков, дочь слесаря. Ты бы видал, слушают её, рты открыв. Когда сидит в президиуме собранья на креслах амарантовых с позолотой – богиня!

– И как же сидится вам в тех креслах ворованных?!

– Проигравшим горе. Проигрывать нельзя. Были на горе, теперь под горой.

– Не соревнуйся с творящими зло и не завидуй делающим беззаконие.

– Знаю, знаю…ни раз слыхал.

– Зачем ты здесь?

– Оглядеться. Из деревни-то не видать, как всё далеко зашло.

– Не ужасает?

– Поздно ужасаться – себе дороже выйдет. Бодаться бестолку. Вы – прежние – теперя здесь чужаки. Времена надо понимать, чувствовать…нюхать!

– Времена вами и пахнут. Штаны свои задристали вы сами. Власти один шанс подсунули непотребством стать, а воспользовались той оказией вы сами. Простите.

Лавр искоса взглянул на Виту.

– А ведь одни антиллигенты противничают. В смычку не идут. Народ помельче не воет…

– Да как же ты про Андрейку из Селезнёва рассказывал?

– То совсем инакое.

– Одно.

– Тебе какое яичко на Пасху доставалось, а Лаврик? Крашеное, расписное. А мне в луковой шелухе валеное. Дару костюмчик матросский на именины придарили. А Лаврику тот костюмчик мал уже.

– Братка!..

Все молчали, как молчат в присутствии неловкости. Гудела печь трубою. Ветер бился снаружи в решётчатые окна садовой терраски. Окна держали напор, позвякивая стёклышками.

– Зачем я здесь, спрашивает. Твоё ли дело?! Я помню, где я.

Все молчали, не поддержав Дара.

– Долго вместе жили. Но моего тута нет ничего.

Все молчали.

– Не скраду ложек.

Молчали. Дар вспылил.

– И власть у тебя ложек не забирала. Вон всё лантратовское по местам, цело.

– Ещё придут, как к нам пришли. Ещё заберут, – откликнулась Вита. – Прежде мы обрастали, тяготились вещами, небрежничали даже. А потом разом всё отошло. От ложки до будущего.

– Да чё ты мне ложками тычешь?!

– Мне кажется, вместе с ложками, под шумок, у нас выкрадут родину.

Лавр молчал, уставился в стол, на синюю холщовую скатерть, руки в замок, больше не смотрел в лицо «незнакомца», будто разом поняв, кто сидит перед ним. Дар, привстав, задел тарелку пустую из-под хлеба. Тарелка глиняная вдребезги об пол.

– На иверени расколотил! Пошел род на перевод, – Липа веник подхватила, проворно смела битое в кучу.

Трое за столом завороженно следили, как девчушка заметает осколки. Больше говорить не о чем. Грохот посудины «подбил» разговор: спор бессмыслен.

Вита собрала рисунки в стопку, попрощалась на ночь. Липа сполоснула чашки, миску залила водой. Ушла, едва поклонившись. В светёлке своей разобрала постель, приготовила подручник и лестовку, собралась выйти, умыться перед сном. И через окошко своё увидала, как на мёрзлой веранде под её дверью стоят они, Дарка и Лаврик, близко-близко, словно б обняться хотели. И слышит, слабо, глухими голосами, их