Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

Липа застучала тесаком о доску. Дар прослезился, утёрся рукавом.

– Нет, нет, никто не смотрит на события исторически. Все в свой карман заглядают. Непонимание перемен. Непонимание времён. Узкая личная точка зрения. Прозябание стыраверское. А массы нынче на подъёме. Новым языком говорят. Слыхала, маёвка, смычка, медосмотр, всеобуч? Чего у тебя лук-то такой злой?

– Человек пищит, а лук по семь недуг лечит.

Шёл Рождественский пост.

Лавр с Витой встали рано, спешили к первому часу. На улице серело; вяло пробивалось утро. Народ двигался по едва протоптанным дорожкам. За ночь снова знатно намело. Снегу простынёй настелило. Зима взялась споро, дружно и обещала быть щедрой на крепкие морозы. Вороны, как собаки, брехались в голых тополях. Лавр шёл впереди, кое-где снежной целиной. По его следам пробиралась Вита в полушубке и тяжелой юбке, в одной руке держа муфту и балансируя ею для равновесия. Лавр то и дело оборачивался. Тогда Вита поднимала лицо кверху и улыбалась ему навстречу, тут же снова опуская глаза на глубокие следы и опасаясь запнуться, осесть в снег. Платок Виты, пристёгнутый булавочкой, быстро покрылся весёлыми стразами снежинок.

Уже давно между ними велись разговоры о вере. Часто говорили об опасениях Виты переступить порог храма. Её тянуло в собор на Рогожском посёлке, где прежде часто бывала. Но страх осуждения удерживал дома. В церкви с год как не была, со дня похорон брата. И потом ропот на Небеса, едучая, как соль, собственная вина, не пускали её в Дом Божий. Сама себя наказывала, хотя и помнила: по древнему закону – три седмицы не стояла в церковном собрании – отлучена будешь.

Лавр убеждал, идти всё равно надо. Дальше горше станет. Пусть не в собор пока, так вот на службу в храм Илии Пророка, к Лексей Лексеичу, к о. Антонию, а, главное, к Христу. Под уговорами «у нас никто не тронет» Вита и решилась. Теперь размахивая неуместной к платку муфтой, вспоминала, как ездили с мамой на Рогожку в Покрова Богородицы, на госпожинки. На входе тогда застыли семь монахов в чёрном облачении и клобуках с длинными, в складках, креповыми намётками. Ждали кого-то. В светлом просторном притворе на столах и скамьях засилье дамских шляпок всякого размера и узора, новых, ношеных, по последней моде и старомодных. Но каждая молельщица в собор входила в белом платочке, невзирая, генеральша она или прачка. Едва вошли, приходные поклоны отдали, встали на «свое» место у левого клироса, как по рядам белоголовок прошелестело: Рябушинский… Рябушинский… тот самый… тот ли, тот – собиратель, жертвователь, благодетель… Головами крутили, но так и не разглядели, кто прошёл, где. Народу битком. Запомнился канонарха зачинающий голос: «С нами Бог…». Что за чудесная служба шла с монастырскими монахами! Поразило возникшее среди богослужения молчание. Все: прихожане, и «клобуки» вроде и продолжали молиться, да не вслух, про себя читая Исусову молитву. И трижды так замолкали среди службы, творя «пятисотницу». И в той нарождённой тишине огромного собора, тишине, на земле тишиной не бывающей, только пол дощатый скрипнул, заслышалась такая полнота веры, какую ни словами, ни псалмами не достичь.

Вита оступилась-таки и осела в снег. Засмеялась, виновато глянула на удаляющуюся спину Лавра. А он уж порядком отошёл. На синем полушубке и такой же синей шапке его выткался белый узор. Вернулся, вместе рассмеялись, легко поднял её за руку, помог отряхнуться. Дальше пошли. Вроде и недалеко от дома, а не протоптана дорога к храму.

Перед крылечком перекрестились, поклонились, как положено. Поднимаясь по высоким, стёртым ступеням, уже заслышали песнопение и увидали трепещущие в паникадиле под потолком свечи. На входе не встретился им никто, некому и аминь отдать. И с губ Виты слетел первый вздох облегчения. Повернули в разные стороны. Лавр направо, к южному приделу, Вита налево, к северному. Тут не вместе они. Тут каждый сам перед Богом, за себя ответь. Лавр свечей набрал, оставил денежку на свечном ящике. Теперь так, война, революция, разруха – заплати. А прежде и задаром свечи раздавались. Встал в задних рядах у образа Спаса-Эммануила. Взял верхний подручник из стопки. Впереди несколько мужчин в кафтанах и двое мальцов в рубашонках, перетянутых поясками. На миг обмякло сердце от мысли, Вита все-таки собралась с духом, пересилила страхи свои. И тут же забыл о девушке, заслушался. Шло «Готовися Вифлееме» и клирос подхватил. В общем гласе певчих сразу узнал голос Павла, вот чей голос не спутать.

Вита далеко не проходила, остановилась у притвора, почти там, где разошлись с Лавром. Впереди слева молились женщины в сарафанах, длинных юбках под кафтанами, без кафтанов зябко – не топят. Подмышкою левой руки держали они цветные подручники, в правой руке – у каждой лестовка. Благодарно Лавра вспомнила: надоумил валенки надеть, не то на мёрзлом дощатом полу ноги в сапожках быстро застыли бы. В полумраке, в отдалении молились мужчины и, кажется, дети. Загляделась на образ «О, Всепетая Мати», клироса заслушалась.

Осмелела, вперёд прошла. Сбоку заглянула влево на надел, там, среди женщин-певчих грузный старик стоял с лысиной, закутанной в шарф. Вправо подалась: на клиросе сплошь мужские голоса. Забыла зачем пришла, просить забыла, мысли разбегались, глаза выхватывали мелочи обстановки и происходящего, будто в новинку всё. И тут свет перед ней, как померк. От окна надвигался мужик здоровый, плечи вразлёт, а за плечами сутулость навроде горба, в зипуне нараспашку, глаз чёрный, вороний. Смотрит хищно, носом-клювом, как шилом протыкает грудь. И надвигается, надвигается, напирает.

– Щепотница? Чего встала?

– Я наша.

– Чего наша?

– Своя я.

– Чего своя? Где стоишь? На бабью иди половину, коли своя.

Вита отступила от напора, голову повесила. Пошла назад, левее, вдоль окон, к сарафанам и юбкам. Однако и до них не дошла. Остановилась, взяла с лавочки подручник. Клирос тянул, встревоженную душу обвивая, обволакивая, умиротворяя. Сама себя совестила: вот такой тебе приём, вот и сиди дольше дома, не так ещё встретят. Сбоку снова «ворон»-горбун налетел и посреди псалма, голоса не снижая, гаркал. На них стали оглядываться женщины из рядов, но ни одна не сошла с места. А горбун всё напирал и страшные, как нарисованные на билибинских картинках, глаза чёрного ворона или Серого волка, отблескивали диковатым светом.

– Нет, щепотница, видать, всё же.

– Да я по рождению старообрядка.

– Как встала?!

– Как?

– Как стоишь, говорю? Руки где? На груди сложи!

– Да, растерялась. Давно не была.

– На Андрея Первозванного была?

– Нет.

– На Алимпия Столпника была?

– Нет.

– На великомученицу