Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

– Нет.

– На Введение Пресвятой Богородицы?

– Нет.

– На Заговенье?

– Нет! Нет! Нет!

– Кто ж тебя пустил сюды? Кто ж позволил? С улицы тащут всякую… Скоро и латинщиков запустят. И обливанцев.

Вита крутила головою, Лавра не видно. Слёзы выступили, подрожали в ресницах и, ослушавшись, пролились. Но спешно подходил свеченосец в парчовом стихаре.

– Калина Иваныч, ищут тебя.

– Чего ищут? Ты гляди, кто в храм прёт… Как таких пускают? Без всякого. Не епитимий ей, ничего… Лишь бы кого с улицы приймут.

– За тобой послали.

– Кто послал?

– Отец.

– Пригляди за ней. А я скоро сбегаю.

«Ворон» ушёл. Псаломщик ободряюще улыбнулся и отправился следом за бородатым. Вита лестовку из дому не прихватила, пальцы, загибала, боясь перепутать колена. И стихирь, и тропарь прошли, а у неё внутри всё чужой голос рушил: «На Заговенье была?..». Клирос слышала, особенно один голос, выдающийся, а понять, о чем поют не получалось. Надо Бога славить, а она себя жалеет, приём ей не тот… Иерей вёл службу голосом надтреснутым, с усталыми нотами, неторопливо, трогательно, видать, из попов, какие молиться любят. Обоженый священник.

После окончания службы, когда в высокие стрельчатые окна бил свет снега и солнца, когда народ с просветлёнными лицами расходился, Виту возле притвора отыскал Лавр. Рядом с ним стоял щупленький человек с бесцветными глазами и улыбался, в руках держа школьную указку. Знакомились: Вита – Павел. А к ним уже направлялись давешний юноша-свеченосец с отцом-протодиаконом, лицами схожи. Юноша поклонился Лавру с Павлом и отошёл. Вита беспокойно озиралась по сторонам, ища кого-то.

– А ты, дочка, не тушуйся. Не так ещё бывает, – ободрил протодиакон. – Ты приходи. Всё сполним с тобой.

– Я не боюсь. Смешалась просто.

Вита заметила нахмуренный лоб Лавра, недоумение в глазах его и одновременно, кажется, обиду за прохладное знакомство с приятелем, какое, будто бы не трогает Виту вовсе.

– Случилось что? – по-родному взглянул в глаза Лавр.

– Как Вам пение клироса сегодня? – Павел сам принялся завоевывать внимание растерянной девушки. – Мы на спевке всего дважды и собрались в ту седмицу. Но вышло неплохо вроде. Я собираюсь жить в те времена, когда псалмы будут давать по радио, а на клиросе станут петь в рупор такой с моторчиком.

– Славно, если не доживу, – протодиакон рассмеялся словам головщика.

– Простите, – Вита протиснулась между Лавром и протодиаконом и направилась к скамье на «мужской половине», где разглядела «ворона» в зипуне. Вслед ей смотрели трое мужчин. Вита опустилась на лавку рядом.

– Позволите говорить с Вами?

– Во! С Вами… Говорю, не наша.

– С тобой, братец. Выслушай.

– Ещё слушать тебя. Задом к алтарю стоишь! Ты села-то как?!

Вита сидела по привычке нога на ногу. Опустила ноги, одёрнула юбку к низу.

– Ты может и чулки в кружевах носишь?

– Я возвращаюсь. Понимаешь, возвращаюсь. Я год в храм не ходила. Ты можешь такое понять? Мне трудно.

– А чего тебе меня жалобить? Ты к кому сюда пришла? К Богу? Вот Ему и жалься. Вот перед Ним и стой, как полагается. Но если всё же наша, ты ходи и дальше. Вот завтра на часы придешь?

– Служба у меня завтра… в приюте.

– Во! То-то и оно.

– Приду. Приду на часы. А потом в приют. Успею.

– Поглядим.

«Ворон» голос смягчил и косил уже чёрным глазом не так злобно. Подошёл к ним протодиакон. Садиться не стал. «Ворон» и Вита поднялись.

– Калина Иваныч, сказать чего хотел?

– Так чего сказать, Ляксей Ляксеич, вроде дела у нас сносные. Сегодня вон сколько народу набежало.

– Так ты говоришь, с улицы таскаем?..

– Обознался. Спутал.

– Так ты говоришь, щепотников водим?

– Наша она. От рождения старообрядка.

– А…ну, то-то, «начётчик». Закрывай храм. Теперь до Малой Вечерни не будет никого. Да проверь, всё ль загасили.

«Ворон», погромыхивая на ходу связкой ключей, пошёл осматривать кругом.

– Натерпелась? Ты, дочка, прости его.

– А кто он?

– Сторож.

– Так пристыдил меня. Так усовестил. И поделом мне.

– У тебя всё равно над ним верх. Открою, чтобы ободрить. Он-то перекрещенный из никониан, миропомазанный. Да и душевно нездоров, наш Калина-то. Вот и кидается. А по началу сколько мы с ним намучались…ээ… Но не то печально. Две тыщи лет прошло, а всё одно: когда этот сын твой, расточивший имение своё с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Теперь вот ревнуют, как кого принимают: «без эпитимьи». Прости его, дочка. Идёмте все, а то затворят ворота-то.

Возвращались домой молча.

С протодиаконом распрощались у храма, с Павлом на развилке у Горбатого мостка, всякий спешил по своему делу. И теперь вот шли вдвоём, молчали. Всюду на снегу видны перекрещенные цепочки людских шагов. Народ проснулся воскресным днём чуть позже дня буднего и заторопился по надобностям. Кто с пилой спешит, кто с топором, кто с возиком, кто с порожними салазками на добычу дров. Пустого и праздного не увидать нынче. Вот розвальни гружёные промелькнули. И вслед им из подворотен и окон столько завистливых взглядов: счастливчик, на всю зиму добыл. И слышишь лишь скрип снега под валенком и шелестенье полозьев. Нет голосов на улице. Осторожный, разорванный перезвон колоколен. Петухи не поют. Вороны угомонились. Лавр ждал, не заговаривал. А девушке не хотелось перед Даром и Липой обсуждать историю своего возвращения в храм, лучше вдвоём по дороге. Лишь на подходе к дому Вита начала: «Каждый день большое снегопадение, как очищение от неменьшего грехопадения». Поделилась, как не успела и сосредоточиться, и пением знаменным вдоволь наслушаться, а почти четыре часа службы истаяли. Не разобрала всего текста молитв, но признала знакомое и неизбывно красивое. Рассказала, как сторож налетел. Как за короткое знакомство Павел показался любопытным, но необъяснимо малоприятным. И всё же знакомство и ругань ушли на второй план. А главное – в душе будто створки складня раскрылись. Не свалился с души, но сдвинулся камень, дал раздышаться.

– Кто так пел?

– Как?

– Поражающе слух.

– Так он и пел. Павел.

Дар Лахтин стал пропадать.

Сперва он уходил на день, трудясь в своей землекопной артели. Потом как-то не пришёл ночевать и объявился через двое суток на третьи. И вскоре обитатели Большого дома свыклись с ночными отлучками. Липа всё жаловалась своему отражению, натирая до блеска самоварные бока: вот те и жаних. Липина грусть предзимняя не сходила. Зима вовсю взялась, чего ж не грустить. Затянуло ледком, как слюдой, окна на угловой веранде, промерзала веранда и по углам пола. В саду вечерами стоял перезвон обледенелых веточек, будто коклюшки кто перебирал.

К ночи тревожно завывало и трещало в печной трубе, словно Сокрушающий