Преклони предо мною колена - Богумил Ржига

Словно кто-то опустил на замок тишину. Сначала Марек этому не верит. Неужели возможно, чтобы подебрадцы свернули боевое знамя и ушли не солоно хлебавши? Он не хочет этого допустить. Всю первую половину дня он прислушивается и понимает, как трудно переносить собственное нетерпение. Тишина приносит ему страшное разочарование. Что делать теперь? Разве что заткнуть уши. Так невыносимо тихо! Тишина утратила свою прежнюю притягательность. Должно хоть что-то происходить! В душе Марека за последнее время накопился порох. Что с ним делать, если фитиль погас? Чем его поджечь? Если бы он мог взорвать этот порох, то взрыв не был бы впустую.

Подъем сменяется унынием. Оно подавляет Марека. Он просит прощения у камней камеры, что хотел их покинуть. Пытается погладить воздух, которым дышит в тюрьме. Благодарит несколько лучиков света, проникающих сквозь дверное оконце, за то, что они не забыли о его камере. А если бы пришел тюремщик, то, пожалуй, обнял бы и его и попросил прощения: он будет теперь спокойный и мирный, а похлебку ему пусть дают жидкую-жидкую. Марек смирился со всем.

Однако тюремщик приходит лишь в полдень. Когда безразличие уже овладело Мареком. Он достиг удивительного равновесия. Его ничто не волнует, он не замечает тюремщика. Следит лишь за тем, чтобы тот не коснулся пустоты, которая сейчас в нем. Ведь тюремщик словно и существует для того, чтобы раздражать Марека.

Но сегодня тот его не раздражает. Выносит из камеры нары, столик, ушат... И тоже молчит. Он всем своим видом показывает, что если бы это зависело от него, то на свете вообще не должно было бы ничего происходить. Выражение его лица ни радостное, ни разочарованное, ни озаренное надеждой, ни огорченное. А может, оно выражает все эти чувства, и поэтому он выглядит как человек растерянный, который принес в камеру вещи по чистому недоразумению и теперь должен их возвратить на свое место. Спокойствие тюремщика какое-то особенное, подчеркнутое, так что становится ясным, что в его душе появились какие-то сомнения. Он невнятно шевелит губами, словно что-то нашептывает сам себе, но ничего не слышно. Он, конечно, видит Марека, но делает вид, будто зажмурил глаза и не видит ничего. Если бы Марек что-либо сказал, он определенно притворился бы, что не слышит, потому что сегодня у него для узника уши заткнуты. Только Марек не произносит ни слова. Но и не снимает кожаную куртку, которую тюремщик непременно отнес бы вместе с казенным имуществом. Куртка остается у него, и к зиме она очень пригодится. Нечего и думать, что тюремщик будет топить камеру.

От одной только надежды не отказывается Марек: что придет Моника. Протирает глаза, хлопает себя по щекам и ждет. Ходит по камере, которая вдруг кажется ему просторнее, чем прежде. Все свои мысли он направляет на то, чтобы открылась дверь. Однако она остается закрытой. Но должна же появиться наконец Моника! Ведь она его единственный козырь в сегодняшней игре жизни. Или ей мешает прийти ее женская стыдливость? Марек уверен, что это не так: взгляды Моники представляются ему широкими, всеобъемлющими, готовыми ответить на бесконечные требования жизни.

И Моника появляется. Вечером. Она будит Марека, потому что должна ему что-то сказать. Марек с трудом просыпается, но, придя в себя, сразу вскакивает. Он очень бледен. Свеча в руке Моники освещает ее лицо снизу. Глаза смотрят прямо и открыто, они выдают, что все же в девушке пробудилось сострадание.

— Я не знаю, разбили их или сами отошли, но их нет, — рассказывает Моника тихим голосом. — Вчера вечером предприняли атаку в последний раз, троим удалось взобраться на стены. Но не успели они даже посмотреть вниз, как были убиты. Остальные бросились назад. У пана Колды сегодня пируют.

— Доберутся и до него, — говорит Марек с уверенностью.

— Возможно, но меня уже здесь не будет, — говорит Моника. Она не желает себе зла.

— Куда ты уходишь?

— В город.

— В какой город?

— В какой-нибудь. Это все равно в какой. Лишь бы был город. Где здоровые люди, товары в лавках, дома, дым из труб, улицы, ворота. Я сыта по горло замком, сырыми камерами, солдатами, оружием, стрельбой и отцовской руганью. Я хочу жить как человек, — говорит Моника, и пламя свечи колеблется от ее дыхания.

— Как женщина, — уточняет Марек.

— И как женщина, — соглашается Моника и в последний раз одаривает его чувственным взглядом.

— Если ты не хочешь идти со мной, то пойду одна. Я не пропаду, — смеется Моника. Она не плакса. Она знает, что ей придется скрывать свою красоту, но она уже давно научилась этому в замке, находясь среди грубых воинов. Она шустрая, своенравная, властолюбивая и, когда нужно, умеет себя вести, как мужчина. Одета она небрежно, но даже это ей к лицу. Она знает силу своей красоты и умеет покорять людей.

— Моника, — говорит вдруг Марек, словно в голову ему пришло наконец правильное решение. Ему скорее нужно что-то придумать, чтобы умолить ее.

— Чего тебе?

— Могла бы ты добраться до Роуднице? — Марек хочет известить отца Штепана. Он, конечно, тут же передал бы все Анделе. И тогда они оба обрели бы равновесие: Андела в Роуднице, а Марек здесь, в Находе.

— Это недалеко? — спокойно спрашивает Моника.

— Да. Ты зайдешь в монастырь августинцев и скажешь отцу Штепану, что я жив и здоров и обязательно вернусь.

— Что ты жив, это правда. Но ты уверен, что вернешься?

— Уверен. Так же, как в том, что ты попадешь в город.

— Такой уверенности, пожалуй, достаточно, — соглашается Моника. — А отец Штепан мне поверит?

— Вот тебе крестик. Он со святыми мощами. Покажи его, и отец Штепан поверит. — Марек смотрит на дочь тюремщика внимательно и благодарно. Он вдруг чувствует себя сильным и словно вновь ожившим. В его сердце вкрадывается надежда, что ему удастся перепрыгнуть эту пропасть, которую ему приготовила жизнь. И даже не одному, а с Анделой. Прекрасная иллюзия.

Сейчас ему так хорошо, что он хотел бы порадовать Монику.

— Ты будешь вспоминать обо мне? — спрашивает он тихо.

— Нет, — качает головой Моника, — я назад не оглядываюсь.

И уходит так же, как пришла. Тихо, держа в руках свечку. Марека оставляет в камере. Но теперь в нем снова пробудились мечты.

Прошло три пустых дня. Мареку кажется, что тюремщик изменился. Взгляд его был прежним, но в поведении появилось нечто новое. Он ходит по камере так, словно оказался здесь впервые. Может, он пьян?