Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

большой человек, предложивший работу. Ему отказать трудно, он не впервые выручал. Потому приходилось каждый день добираться до Воронцова поля из Левоновой пустоши, что за акведуком. Ухода за двумя, казалось бы, немного, ни детей, ни стариков, но приборки по дому хватало. Потому как дом ихний похож на ярмарку или даже на музей, в каком однажды свезло побывать, там правда всё больше кукол деревянных выставляли и маски, а тут не то часовая мастерская, не то церква, не то галантерейная лавка. И все ихние куранты, склянки, диисусы, консоли протирай и протирай от пыли. Всё орут: репетир не трогай, брегет, осторожней. Лансере, ай-ай. Бенуа, ой-ой-ой. Особо предупредили не трогать чучело болонки с алым бантом на шее. Чучело стоит на гардеробе в будуаре хозяйки. Да кто ж дохлятину станет трогать, гадость несусветную. Зато платят тут сносно. И можно стерпеть, пусть зовут лупорожей турмалайкой. Пускай тешатся.

Мужчина в халате учуял лёгкий женский шаг с самого низу парадного. Сложился в три погибели перед замочной скважиной и разгибался по мере добегания гулкого звука на верхние этажи. За секунду до звонка он распахнул дверь, и сердитая хрупкая ручка повисла в воздухе. Женщина переступила порог, бросила на пол муфту, скинула шубку на руки встречавшему и, не снимая сапожек и шапки-ток, всхлипывая, промчалась к себе в будуар. Мужчина перекинул шубу на руки кухарке и поспешил в комнаты. Турмалайка снова не успела спросить, подавать ли ужин.

Спустя четверть часа отужинали с вином, причем в полном молчании. Когда Турмалайка отгремела посудой и отпросилась до завтра, прихватив под мышкой буженину в тряпице, тогда вышел разговор. Мужчина, заглянув женщине в лицо, прочёл настроение по припухшим глазам и носику, капризной линии губ. Теперь выжидал минуты перемены, когда его Гайде снизойдёт. Но Гайде, гадина, гадина, нарочно мучала, нарочно тянула. А как возлегла на белой медвежьей шкуре в дезабилье возле жаркого мавританского камина, то соблаговолила заговорить. Он робко присел в ногах, прикурил пахитоску и протянул ей вместе с медной пепельницей-коброй с распущенным загривком-капюшоном.

– Победоносная Москва! А я – лежу на смертном ложе… Муханов! Папку попёрли.

Вот как? Уже знает.

– Не может быть! Как они так с ним?!

– Муханов, куда он теперь? Из управляющих в дёгтякуры?

Припекло задницу контре. Поделом барину.

– Ты считаешь, я брошу твоего отца?

– Муханов, зачем они так с ним? Хамы…

А он что особенный, твой папаша?!

– Сегодня, милая, стало недостаточным оставаться просто терпимым к советской власти.

– Да сколько таких! Кругом в конторах, как в засадах, сидят, ждут конца большевиков. Почему именно его? Нет, тут иное ощущается.

Конечно, иное. Умненькая.

– Тогда, может, он был неосторожен?

– Неосторожен?! Это мой отец! Рушится жизнь моей семьи…

Какое горячее бедро…Истерику устраивает, распаляется, стервенька.

– Кругом рушится… мир…

– Глупец!

Красивая блядь человеческая. Неумолимая, холодная тварь. За что, спрашивает? За контрреволюционные настроения, лапочка.

– Разве…я…отказываюсь помочь…

– Ах, оставь! Я не в духе сегодня.

Ну вот. Ну вот так и знал. Чем ты себя делаешь, девка? Договаривай же скорее, стервь рода людского. Вот сейчас задрать розовые маркизетовые шаровары поцеловать щиколотку или рано. Взбрыкнёт кобылка. Попробовать погладить крутой подъем; шерсть медвежья пролезла в щелки между пальцев. Попробовать забраться на икру. Породистая голень… Дурное настроение. Недоговаривает. Не в одной отставке дело.

– Чем расстроена моя Гайде?

– Расстроена? Растоптана, низвергнута, испепелена.

– Говори же!

– Я чуть не сгорела сегодня.

– Где ты была?

– В приюте у Виты. Сначала он зубоскальничал и тешился.

– Кто он? Приютский?

– Нет. Гнусный тип с насосной станции. Подслушивал. А когда Вита… Он пихнул меня. Вот сюда, в плечо…

– Дай поцелую…маленькая моя… бабочка…

– Пихнул и я повалилась на стол…

– И что он дальше сделал? Вы были вдвоём?!

– Говорю же, с Витой. Я опрокинула лампу. Керосин растёкся, вспыхнул огонь. Я, кажется, подпалила мех.

– Купим новую шубку. И..?

– Никто, никогда не смел так поступать с Диной Талановой. Никто. Никогда. Ты убьёшь его?

– Кто он?

– Кажется, какой-то Хрящ…

– Забудь о нём. Его уже нет.

– Он там «красный управляющий».

– Тут сложнее. Возможно, ты была груба с ним? Или твоя подруга?

– Как?.. Я? Это животное набросилось на нас…как, как Тавр в «бычьей пляске».

– Кто?

– Ты убьёшь его?

– Вам надо сдерживаться. Теперь другие времена. Не оберешься неприятностей.

– Я не понимаю. Ты не дашь защиты?

– Как ты умеешь обижать меня, моя Гайде… как ты… Я сейчас же, сейчас… Сейчас ты увидишь…своего защитника… зачем так подпоясана туго…кто бабам штаны дозволил…э…а…бабочка…Гайде…га…га…

Потом они спали. Порознь.

Она в будуаре, он прямо на шкуре в столовой. Спальня пустовала. Оба, разгорячённые, распалённые поначалу, теперь остывали, как мавританский камин, не заправленный вовремя топливом. Муханов, хмельной, исторпший, уснул нагишом, уткнувшись ничком в мех. Его щуплое, сухожилое тело целиком помещалось на шкуре. Пегие волосы на затылке смотрелись грязным пятном, кучкой пепла на белом. Когда всё кончилось, Дина подняла с пола парчовый халат и набросила на голый мужской торс: будто труп накрыла; золотистый пояс с кистями прозмеился следом.

Сжавшись в комочек, улеглась на оттоманку у себя будуаре, не собираясь греть пустующую кровать в спальне. Накрылась дюрханом и задремала. Через дрёму полыхнул огонь на столе, горели детские рисунки, душил козлиный запах из дохи, вопрошали распахнутые смятением глаза Виты. Так и не решилась поделиться с подругой новостью об отставке отца. Почему-то именно ей, маленькой, стойкой, правильной, слишком правильной Неренцевой как-то неловко, невозможно сказать про собственные изъяны. Претило признаться, у неё, Дины Талановой, вечносчастливой, самой удачливой, неуязвимой Дины Талановой, рухнула жизнь. А разве не рухнула? Отец потерял крепкое место, дающее заработок, карточки, положение и квартиру. Мать потеряла отца, мужа. С недавних пор день она начинала с «Шато О-Брион» и заканчивала коньяком. Отец завёл роман на стороне, предметом его нового чувства – теперь все полюбили новое – стала одна ткачиха. Причём разбираться, в изначальном и вторичном – отцовой измене, материном пристрастии или наоборот – не доставало сил.

Дина, потеряв остатки альянса называемого прежде семьёй Талановых, сама вроде бы и устроена, но вынуждена жить с недомерком и неучем, не отличающим барокко от ар-нуво. Вспомнилось их первое знакомство, на Сретенском. Муханова привёл контролёр, перед которым открывались двери всех квартир дома. Позже к Подснежниковым подселили каких-то немыслимых бакенщиков. А перед Талановыми контролёр извинился, к ним попали по ошибке. Кстати, от бакенщиков помог избавиться именно Муханов. Невенчанные Карп и Зоя исчезли в одночасье, вместе с ними, говорят, исчезло кое-что из скарба профессора Подснежникова. Но тут уж Муханов ни при чём, надо лучше смотреть за