Том 1 - Григорий Анисимович Федосеев

Лошади переправлялись гуськом. Шли осторожно, вода у них вызывает недоверие. И вот, когда передние уже достигли противоположного берега, а задние еще находились посредине протоки, одна лошадь споткнулась и упала. Подхваченная течением, она была отброшена ниже, и животное, чуя беду, стало прыжками вырываться к перекату. Но течение неумолимо тянуло в стрежень, на самую глубину. Лошадь, напрягая все силы, продолжала бороться с потоком, пока не оказалась под яром, у самого слияния Тумановки с Кизыром.

Я, Самбуев и Мошков бросились к ней на помощь. Берег, сложенный из наносной почвы, отвесной стеной обрывался в воду. Измученный конь, подплыв к нему, стал ногами нащупывать твердую опору, но при первой же попытке дотронуться до обрыва на него обрушился огромный ком земли. Силы заметно покидали коня. Ему нужно было немедленно плыть через Кизыр к противоположному берегу. Кто-то прибежал с топором, и, пока вырубали жердь, намереваясь ею поймать повод и направить коня в реку, он уже стал тонуть. Пробраться под яр ни с какой стороны нельзя было. И мы видели, как конь в непосильной борьбе за жизнь сделал еще попытки выбраться на берег. Еще минута, и он, трижды окунувшись, не показался больше на поверхности. Только вьюк, состоявший из сахара и палатки, еще некоторое время держался поверх воды. Но скоро течение подхватило погибшего коня и бесследно упрятало его вместе с поклажей в своей пучине.

Когда все вьюки, лошади и груз были на левом берегу Тумановки, потускневшее солнце, словно уставшее от дневного пути, склонилось над горизонтом.

Устраиваясь на ночь, я заметил на сучке бурундука. Светло-рыжий зверек, видимо, был хозяином этого небольшого клочка земли, где расположились мы. Наверное, никогда на его поляне не появлялось столько гостей и таких беспокойных. Звон колокольцев сливался с людским говором и грохотом посуды. Все это для него было ново.

Мы развьючили лошадей, сложили груз, развели костер. А бурундук продолжал сидеть молча и изредка поворачивал свою крошечную головку, осматривая то коней, то костер и подолгу останавливая свой взгляд на привязанных Левке и Черне. Любопытство не покидало зверя. Он даже забыл о своем ужине, так, видимо, интересно было для него все, что происходило на поляне.

Наблюдая за бурундуком, я заметил, как он вдруг заволновался и стал осматриваться. Вероятно, в воздухе он уловил что-то неведомое для нас и мгновенно пришел в возбуждение. Зверек завертелся на сучке, задергал хвостиком и стал издавать странный звук. Это был не писк, которым обычно он выдает себя или дразнит собак. Можно было сказать, что бурундук квохчет.

Зверек проявлял все большее беспокойство. Вот он соскочил на валежину, пробежал по ней до края и хотел было прыгнуть под колоду, но вдруг задержался. Оказывается, мы вьюками заложили вход в его нору. Бурундук попытался проникнуть в нее с другой стороны, подлезал под груз, но у него ничего не получалось. Тогда он вспрыгнул на пень и, напыжившись, продолжал тихо квохтать.

Невидимые возбудители сообщили ему неприятную весть — где-то близко за горами собирался дождь. Ему нужно было на ночь укрыться, но где? — нора заложена вьюками, и в поисках надежного укрытия он бросился под валежину, но там было сыро и холодно. Я видел, как зверек торопливыми прыжками удалился от поляны и исчез в лесном хламе. Где-то у него было запасное убежище.

Еще было светло, когда мы поужинали. Над нами было голубое небо, мы верили ему и не поставили палаток, не укрыли как следует багаж. Мы тогда еще не знали, что бурундук обладает способностью предчувствовать погоду и своим квохтаньем предупреждать других. Только Павел Назарович, от наблюдательности которого, казалось, ничего не ускользало в природе, не разделял нашей беспечности.

Он имел большой опыт промышленника и, несомненно, был привычен к кочевой жизни. Природа беспощадна к человеку, а тем более первобытная саянская. Лесные завалы, наводнения, снегопады, гнус, холод, обвалы — вот что сопутствует ему там. Промышленнику постоянно приходится иметь дело с этими стихиями. Но Павла Назаровича очень трудно в тайге захватить врасплох. Он нетребовательный: домотканый зипун, котелок и небольшой мешочек сухарей — это все его «снаряжение». Остальное у него в тайге: мягкая постель, мясо, рыба, он даже в лютый январский мороз тепло переночует, забравшись под защиту скалы или в глухой ельник.

Я с удовольствием проводил вечерние часы, а то и ночи, у него под кедром. Он как-то умел устроиться удобно и уютно. Одежду и обувь на ночь он развешивал на жердочке для просушки, ружье ставил у изголовья, прислонив к дереву, а рюкзак висел где-нибудь на ближнем сучке. Всю ночь у него под огнем, не смолкая, шумит чайник, и под его песню засыпаешь крепким спокойным сном. Не боишься, что сожжешь постель или загорится хвойная подстилка, — у него дрова не бросают искр, горят ровно и долго. Но больше всего меня тянули к нему под кедр его рассказы о соболином промысле. Откуда только у него появлялся дар слова! С поразительной ясностью в его памяти воскресали ночевки на гольцах, когда, застигнутый бураном, он принужден был спасаться, зарывшись в снег, и у маленького костра ждать перемены погоды. Не раз соболь заводил его далеко от стоянки, и он сутками голодал, но не бросал преследования, пока этот ценный зверек не был приторочен к поняжке. Это были для него минуты величайшего удовлетворения. Соболиный промысел — это лучшая школа, где выращиваются смелые, выносливые и сильные человеческие натуры. В этой суровой школе Павел Назарович и получил свое таежное образование. В течение всего года, путешествуя по Саяну, мы завидовали и удивлялись его приспособленности. Многому мы тогда научились у старика.

Не ожидая непогоды, мы долго сидели после ужина у костра. Но вот кто-то тихо запел:

Есть на Волге утес,

Диким мохом оброс…

Неуверенно вступил второй голос, потом третий… и песня полилась. Павел Назарович оказался и прекрасным песенником. Он организовал всех и сам запевал:

На вершине его не растет ничего,

Только ветер свободный гуляет,

Да могучий орел свой притон там завел

И  на нем свои жертвы терзает.

Все дружно подхватывали, и казалось, будто это был хор давно спевшихся певцов.

Даже Прокопий, человек без голоса и музыкального слуха, и тот заразился пением. Он уселся против Павла Назаровича и, подражая ему,