Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

Знал, у Павла есть какие-то «тропы» на дровяные склады, да просить «обходов» не годится. Здорово злился на себя, не умеет устроить жизнь иначе. А после рассказа Виты пообещал: зиме восемнадцатого не повториться. И вот веранда понизу вымерзала до инея. В комнатах зябко, не надышать. Лишь в кухне теплится жизнь, хотя и там не тянуло снимать телогрейки. Вита шутила над Лавриком, что в безрукавке, надетой поверх свитера, и брюках, заправленных в высокие валенки, да с бородою, он похож на лесника, печника, на Морозко. К празднику Липа расстаралась ячменной кашей с салом и оладушками с патокой. Помечтали о куропатках и «Chardonnay», погрустили о Даре, поделились, у кого как день прошёл, выпили чаю. Они любили долгие разговоры втроём о тайнах жизни, о прилоге и сочетании, о четьи-минеях, о чуде воскрешения. Но и долгие разговоры иссякали. На том и истекло нынешнее торжество. А когда разошлись и свечи загасили, когда Лавр с фонариком покрутился над замолкшим «Макарием» и собрался ложиться, Липа подняла шум:

– Караул, воры!

Странное дело, окна напротив погружённой во мрак кухни сияли огнём. Флигель – дом Малый – яростно слепил окнами в темноту дома Большого. Праздник там шёл особый. Лавр прилепился к стеклу, словно пытаясь согреться светом за ним.

– Нет. Не воры.

Рядом с ним прильнули к обледенелым стёклам две укутанные до кулей женские фигуры. Из-под шерстяного платка, из-за высокого ворота кофты глухим голосом, как из подпола, обронила Вита:

– Им не возбраняется. Птицам радость, а рыбам горе.

Липа руками в створки вцепилась, будто распахнуть хотела, и недоумевала над своими: почему так спокойно стоят. Хватай дрын на дворе, топор и круши храпоидолов.

– Тати! Вломщики!

Но по лицам обоих чудиков поняла: не двинутся с места.

Из темноты на торжествующий свет смотрели три бледных лица. А перед ними происходило непонятное, но кем-то задуманное и решённое бесповоротно. Вита замечала в глазах Лавра отблески лукавого пламени костра, разожжённого на дворе.

Огнь ненависти?

У крыльца в шинелюшке и задрипанной шапке-пирожке качался под ветром Супников. Одной рукой держался за ворот, укрывая перевязанное горло, другой подгонял пробегающих заснеженных человечков. Сквозь метель доносились нечленораздельные звуки. Какие-то весёлого вида и нрава люди, числом семь-восемь, перетаскивали от ворот, из тьмы на свет, нехитрую мебель: две лавки, шкафчик и зачем-то церковный аналой. Цепочкой встали, перебрасывая здоровые поленья строевого леса. Смешливо скатывались с ледяных ступеней крыльца, кидались снежками, кружили зазябшего квартхоза. Ни ветер, ни вечер, ни мороз, ни метель нипочём: их победа.

У костра остановились двое в военной форме. Малорослый и долгоногий участия в разгрузке не принимали, уставились на Большой дом и что-то говорили друг другу. В кухне двое отпрянули в темноту и лишь одно лицо, обожжённое холодом стекла, с детским изумлением, всматривалось, не отрываясь.

– Какого рожна?! Куражатси.

– Липа, не выражайся. Кто те двое солдат?

– Вы не узнали, Вита?

– То ж Миррка… За голенастого не скажу.

– Верно, там Тоня. А рядом Люба Гравве. У Льва Семёновича, часовщика, все три дочери очень высокие, заметные.

– Дрова у их…

Липа тоненько заскулила. Вита обняла сзади за плечи девчушку и утешающе зашептала над ухом:

– Даёт Он снег свой, как белую шерсть. Бросает лёд, как куски хлеба – перед лицом мороза Его кто устоит? Пошлёт Слово Своё и растопит их, повеет Дух Его – и потекут воды.

Липа хлюпала.

– Вот и воды потекли…

Происходящее перед крыльцом быстро менялось.

Двое зашли во флигель, захлопнули дверь. За ними вбежал запоздавший, укрытый с головою полушубком, исчез за дверью. Супникова внутрь не пригласили, ушёл в метель, косясь на дом Большой. Во дворе под метелью затихал брошенный костёр.

И тут из сада послышались звуки топора. Липа и Вита перебежали к окнам на вымерзшую терраску. Ничего не видать. И окна в ледке, и темень на дворе, и метельное крошево. Продышали «глазки», всё одно, не видать. Но идут глухие удары из глубины.

– Хто там?

– Лавр.

– Неужто он ту…Таврическую? – Липа недоумённо всматривалась в лицо Виты, – Када ушёл-то?.. Зачем он? Ещё б потерпели…

– Нет, грушу не тронет. Рука не поднимется.

Мимо окон терраски в пухлый сугробами сад прошла тёмная фигурка и быстро стала снежным человеком, самой вьюгой. Звуки топора прервались, потом зачались снова, но почти тут же и вовсе прекратились.

Лавр, разгорячённый и улыбающийся, войдя в дом, с грохотом сбросил поклажу на пол. Колючее облако вслед за ним ворвалось в кухню и медленно расползлось, курясь у порога. Пошёл на второй заход. Притащил ещё ворох и пилу-одноручку.

– Живём!

– Зачем Вы? Кого порешили?

– Качели и скамейку! И как раньше не догадался.

– Матерь Божья! Теперь сарай да восемь ставен осталося. У меня сосчитано…арифметикой.

Качелями подтопили кухню. Здоровенную садовую скамью пустили на обогрев зала, хоть чуть-чуть протопить выстуженный дом. Когда девушки, разомлев, скинув платки, душегрейки и забыв о сне, сидели в зале на низких истопных скамеечках возле пылающей печи с выдвинутыми вьюшками, неожиданно запел «Макарий». Захрипел и осёкся, а под его всхлипы разом вернулся верхний свет в комнаты.

– Вот! А говорят, Бога нет, – Липа в такую минуту даже недругу радовалась, косясь на вялый размах маятника.

– Просто электричество дали, – сонно откликнулась Вита.

Тут же вошёл Лавр и рассказал, как скрутил обрезанный провод. Ему сразу странным показалось, во флигеле есть свет, а в Большом доме нету.

– С соседями вас, сестрицы!

Лавр не искал причины, погнавшей ночью в сад, но точно не состязание с непрошенными гостями. Беспомощность добыть дров на топку дома угнетала его. И теперь видеть посиневшие пальчики девочек на мёрзлой раме, их тягучие взгляды на жаркий флигель, выше сил. И простая мысль: топор-топливо-тепло – так явно всплыла на ум, будто кто ему, неумелому, неопытному, нашептал. Когда рубил качели, прежде качавшие домочадцев с гостями, никакого сожаления не возникло. Родители приняли бы. И они бы срубили. Потом топор и пила вонзались в ножки скамьи, раскурочивали спинку и перекладины. Садовая исповедальная скамья пряталась в уединённом месте: сбоку от вишнёвых посадок в тени двух персидских сиреней. Здесь летними поздними сумерками родители любили сидеть вдвоём или мама, бывало, звала к себе Лаврика и выслушивала его день: где, в чём слукавил, кому помог. Между ними давно был уговор: одно доброе дело в сутки.

От рубки бросило в жар, а сердце шибко радовалось мыслям о будущем тепле: сейчас натопит дом и девочки наконец забудут дрожь и стужу. А на днях он непременно выбьет ордер на дрова.