Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

Лика шла и мечтала.

Под ногами хрустели подмерзшие льдинки – тоненько и мелко. Лика глядела куда-то вдаль, через видимое пространство. И там, за этим пространством, за далью гор и времени, таинственное будущее; звучная, поющая даль. Лика знала, что она сейчас там, в неведомом. Взглянуть бы на себя хоть одним глазом: какая она там, Лика? Что она там делает? Она строит необыкновенный дворец, какого нет во всем мире. Дворец, наполненный простором и музыкой, где потолки исчезают в синеве небес, не давят на затылок, не втискивают живьем в землю, а струятся мягким, обволакивающим светом без тени. И музыка, музыка. Необыкновенная, чарующая, нездешняя. Звуки музыки отражаются на экранах дворца в удивительных картинах. Тихие мелодии – в любви и дружбе; грустные – в картинах далекого прошлого; бодрые и призывные – в феерическом, волшебном вальсе, как «Сказки венского леса»…

«Это был бы такой дворец, как мечта, – думала Лика. – Я хочу быть архитектором. И мама, и папа тоже мечтают, что я буду архитектором».

В ограде к Лике подкатился белым комом Самсон (Полкан давно издох) и лизнул ей руку в знак нижайшего почтения к юной хозяйке.

– Тебе скучно, Самсон, да?

Самсон кинулся на грудь Лини и успел лизнуть ее в подбородок. Лика оттолкнула его и поднялась на крыльцо. Дверь открыла тетя Клава.

– Где же ты так долго была?

– В кино.

– Варвара Андреевна так волнуется.

– Ну, вот еще. Что я, маленькая, что ли?

Привычные темные сени, войлоком обитая дверь в избу и передняя – квадратная комнатушка с двумя лавками, с двумя столами – обеденным и столом тети Клавы, где стояла швейная машина «Зингер», такая же старенькая, горбатая, как сама тетя Клава.

Лика заметила, что мать чем-то взволнована и ей не терпится высказаться. Лика села ужинать, а мать ходила по передней – прямая, полнеющая, черноволосая. Тетя Клава притихла на лавке, как мышь возле норы. Ветер бился в два ставня, и они противно попискивали на ржавых петлях. Мать долго ходила по передней, потом сказала, что ей надо очень серьезно поговорить с дочерью. От матери пахло устойчивым запахом поликлиники – карболкой и йодом, что ли. Или всеми запахами лекарств.

– Как ты похожа на отца, боже мой, – вдруг проговорила мать, приглядываясь к Лике, точно видела ее впервые. – И тот же большой лоб, и такие же кудрявые волосы, излом бровей, и глаза, и характер. Вся, вся как он!

Лика захохотала, сплеснув молоко из стакана.

– Ты что, мама, забыла, какой папа?

Лика, конечно, знает, что она вовсе не похожа на отца. Илья Васильевич какой-то неопределенный, как старое дерево. Грубоватый, сильный, с жилистыми руками, с горбатящимся носом, утяжеленным подбородком, тихий, молчаливый, как аккумулятор. Лика не помнит, какие у папы глаза – синие или серые? Они кажутся ей бесцветными, отлинявшими, что ли, как ситец на солнце. И брови у него сросшиеся над переносьем, и залысины на голове чуть не до затылка, да и волосы не золотистые, вьющиеся, как у Лики, а темные и тусклые, не отражающие света.

– Я тебе должна сказать…

Мать коротко взглянула на тетю Клаву и, прикусив нижнюю накрашенную губку, замолчала.

– Что, мама?

– Ты кончила ужинать? Пойдем ко мне.

Лике почудилось, что тетя Клава совершенно растворилась на лавке, исчезла. Она не ушла, а испарилась. Так исчезают тени, когда наступает ночь.

За крохотной передней – маленькая гостиная с мягким диваном у одной стены и тахтой у другой. Посредине круглый стол под скатертью с цветочной вазой, пузатый буфет, шифоньер, вешалка, кругом ковры, радиоприемник и телевизор в простенке, и две двери – в маленькую комнатку Лики и в большую – отца и матери.

Лика удивилась: мать плотно закрыла дверь своей комнаты и задернула плюшевые драпри. Возле стены двуспальная кровать с никелированными спинками. Во всю стену китайский ковер, подвернутый у пола. И под ногами пушистый китайский ковер, смягчающий шаги. Красный плюшевый диван с зеркалом в резном карнизе спинки. Двойное окно, завешенное тюлем. У самой двери шифоньер с зеркальной дверцей, два коричневых стула, копия с картины «Аленушка», туалетный столик с разными флакончиками, с лакированной палехской шкатулкой и со всякими безделушками. Все такое привычное, знакомое.

Нарастающая тревога матери, ее внутреннее беспокойство, замешательство передались Лике, и она, вся напружинясь, притихла на диване. Мать ходила по комнате. От двери до туалетного столика и обратно. Медленно-медленно, будто экономила силы. Она очень моложавая и красивая, мать Лики, Варвара Андреевна, врач-хирург поликлиники завода тяжелого машиностроения. У Лики такая же коротенькая верхняя губка, как и у матери. Но это, пожалуй, единственное общее, а во всем остальном они непохожи. У матери смуглое лицо, рдеющее тусклым вишневым румянцем, у Лики – белая кожа и до того нежный румянец, что кажется – тронь пальцами, и румянец испуганно вспорхнет и улетит. У матери черные-черные волосы, у Лики – золотистые, полные воздуха, кудрявые на висках и особенно на шее – из кольца в кольцо. И нос у Лики чуточку вздернутый, а у мамы – прямой, точеный, с сильным вырезом ноздрей. У матери сильная шея с морщинками, у Лики – высокая, тонкая, и посадка головы гордая. Кто-то из девчонок сказал однажды, что у Лики шея особенная, а мальчишки уточнили: «гусиная» будто, чем не в малой мере была оскорблена Лика.

Лика часто думала: в кого она такая? Ни в маму, ни в папу.

Еще давно-давно кто-то сказал Лике, что она приемная дочь Ильи Васильевича Зыкова, но это ее ничуть не тронуло. Пронеслось мимо, как порыв ветра с дождем. Тем более мать уверила: «Другого отца у тебя нет, Лика. Мало ли что ни скажут болтливые соседи». И Лика ответила: «Мне другого отца не надо. Папа у меня чудесный!..»

– Мама, ты что-то хотела сказать?

– Да, да. Я хочу тебе сказать… Ах, Лика, милая, как мне трудно! Ты не представляешь. Как тебе объяснить? Дело в том, что твой отец…

– Что, что с папой? Да говори же ты, мама!

– Твой отец реабилитирован, Лика. Ты не представляешь…

– Папа?! Реабилитирован? А что случилось, а? Что случилось?

Мать прижала ладошки к щекам, покачала головой.

– Ты еще ничего не знаешь. Лика. Только сейчас, сейчас все узнаешь…

И мгновение помолчав:

– Твой отец не Илья Васильевич. Ты еще не знаешь, кто твой отец. Он… он был арестован в тридцать восьмом году. Ты была совсем крошка. Что я только пережила в тот страшный год, боже мой. Какие унижения, какие муки!.. Ты не можешь представить…

На Лику внезапно обрушилась какая-то тяжесть, втиснула ее в мягкое