Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

Лика видела, как округлились глаза у матери.

– Ты эгоистка! – кинула мать. – Ужасная эгоистка! Не ожидала, что у меня вырастет такая дочь.

– В чем я эгоистка?

– Только сама себя признаешь, вот в чем. Сама собой любуешься. Стыдись, Лика. У меня была красивее жизнь, чем у тебя. Я верила в человека. Даже чужие страдания у меня вызывали слезы. А ты!..

– Что я? Что?

– Черствая, вот что. Вижу тебя насквозь. Ах, как ты огорчилась, что твой отец не тот Муму, к которому ты привыкла. Есть, оказывается, другой. С тяжелой судьбой. Конечно, разве ты можешь признать отцом человека с такой судьбой!

– Мама!

– Довольно. Больше ты от меня не услышишь ни единого слова об отце. О твоем настоящем отце. Живи Зыковой, если тебе нравится. Пусть твоим отцом будет вечный Муму!

– Не я за Муму во второй раз выходила замуж, а ты, – выпалила дочь. – Не я оформила дочь на Муму, а ты.

– Замолчи! Не смеешь! – крикнула мама и долго потом плакала у себя в постели, уткнувшись лицом в подушку.

С того дня между матерью и Ликой установились взаимоотношения терпимости; настало то самое сосуществование, какое бывает на заезжем дворе, в гостинице, в трамвае, куда собираются разные люди.

На выпускной школьный вечер мать не пришла: дежурила будто.

Лике торжественно вручили серебряную медаль.

После школы – отдых ума. С поразительной быстротой улетучивались из памяти формулы по химии, физике, квадратные корни, синусы и косинусы.

Мама редко бывала дома; папа плавал на теплоходе. Лика с тетей Клавой скучали, слоняясь по дому, недовольные друг другом.

Июнь брызнул цветами; в собственном садике Зыковых, в ограде молоком залились яблоневые деревья, ранетки, зацвела черемуха.

А в начале августа Лика уехала в Москву сдавать экзамены в архитектурный институт. Мама всплакнула на вокзале, совала деньги, рассказывала, как найти квартиру двоюродного брата. «Только будь осторожнее, Москва не наша периферия. Там такое движение!..»

Движение, движение…

Лику встретила Москва оглушительным шумом и грохотом, людским половодьем на узком, как щель, Арбате. Ей показали переулок Вахтангова, и она поздним вечером позвонила у двери под номером тринадцать. «Лика приехала! Какая большая дочь у Вареньки! Она же красавица, честное слово».

Начались экзамены, институтская суета. Странно получилось: по рисованию и черчению, любимым предметам, она схватила тройку. По химии еще одну тройку.

В конце августа в Москве разнепогодилось. Лили убористые грибные дожди. Лика ходила пешком по шумным улицам Москвы, понурая, без дум и желаний…

…Сентябрь и в Сибири выдался непогожим. Сразу за Уралом – дожди, слякоть. Лика всю дорогу провела возле окна в коридорчике вагона, мучительно перебирая в памяти все, что с ней случилось, раздумывая, как ей жить дальше.

На вокзале Лику встретила мама и сразу же, не успели они сойти с перрона, сообщила, что отец ее, Росляков, сейчас в городе.

– Мы так хорошо будем жить, Лика! – радовалась мама.

А Лика не находила слов, чтобы выразить деликатнее свое возмущение. Опять тот же Росляков!..

– Мама, ты еще не кончила эту историю? – вдруг спросила она.

– Какую историю? – насторожилась мать.

– С Росляковым. Разве ты не понимаешь…

– Тебя, видно, в Москве бешеная собака укусила, – ответила мать вполголоса, озираясь на прохожих: в толпе не разговоришься на интимную тему.

– Меня не укусила, а вот тебя, мама, я совсем не узнаю. Ты все как девочка!..

– Довольно. Хватит!

– Если я когда-нибудь увижу твоего Рослякова, я ему кое-что скажу, – пригрозила Лика. – Я ему скажу!.. Если у него ни стыда, ни совести…

Мать круто повернула в сторону и ушла.

Папа встретил утешением. Он уверен, что Лика все равно поступит в институт, и обязательно в архитектурный. Но он почему-то не поцеловал Лику, как всегда. Отвернулся. На Лику пахнуло мерзким перегаром водки. Папа пьет! Она его должна поддержать обязательно.

Как-то в выходной день отец собрался к своим механикам-друзьям. Лика догадалась: отец идет куда-нибудь в закусочную, где, спрятавшись в укромный уголок, будет пить водку.

– Пап, я хочу в лес. Пойдем, а? Так хорошо в лесу осенью, если бы ты знал.

Лика тормошила, звала, рисовала чудные картины осеннего леса, и отец согласился.

Они пошли пешком за город, куда-то за Лысую гору к Черной сопке.

Осень!..

Шли лесом. Шумел листопад. Багряно-желтые листья кружились в воздухе, устилая блеклую, жухлую траву, высохшую на корню, словно из нее выцедили зеленый сок. Кровцой налились черемушник, таволожник, осинник. Местами по взгорью березы совсем оголились и стояли сейчас притихшие, чернея сучьями, как скелеты, и жаль было их: озябнут зимою, будут коченеть от морозов, хрустко ломаясь тонкими сучьями в сильный ветер.

Осень навевает глубокое раздумье.

Так же, как листья с деревьев, осыпались дни жизни!

– Лика! – позвал отец, одолевая одышку.

– Что, папа? – И будто синим светом плеснула в лицо отца. Какая у него красивая дочь! Она всегда ходит вот так прямо и голову держит твердо, будто несет на ней кувшин с водой.

– Не поспеваю, Лика. Тебя будто ветер несет. Легкая!.. А у меня вот одышка после дизелей. Еле выбрался в гору. Фу, ты! Старею, значит, если землю вижу в желтом и сером! А ведь еще цветы встречаются. Поздние, осенние, а все-таки цветы. Может, у меня такой дурной фокус со зрачком? У стариков это бывает. Под старость все меняется в человеке: и зрение, и слух, и нюх. Кости и те сжимаются. Разве я такой был в восемнадцать? И ширина плеч не та, и рост сжался. В землю, видно, врастаю. А рановато. Что за годы пятьдесят семь? Дизель еще тянет, – прислушивается отец к собственному сердцу. – В гору вытянул. Хоть с передышками, а вытянул. И горою сколько идем.

– Разве ты старик, папа?

– Ну, ну, помолоди немножко.

– А что молодить? Ты и так молодой. Я никогда, папа, не вижу тебя стариком. Ты еще такой сильный! Я видела, как ты позавчера в машинном отделении один поднял ту здоровущую штуку. Как ее?

Илья Васильевич хитро усмехается.

– А много ли в этой штуке? Каких-то сто килограммов. Пустяк! В молодости я таскал по восемнадцати пудов, а то и больше. С грузчиками состязался.

– А твой первый помощник и сейчас не поднимет сто килограммов. А молодой мужчина.

– Шалыгин? Куда ему. Каши мало ел. Не в той квашне, милая, замешен. Я вот тебе рассказывал про деда, какая у него была силища? Бурлак, одним словом. Или отец. Возьмет вот такой гвоздище, положит на палец гайку да как нажмет пальцем, так гвоздь по шляпку в стену влезет. Сила!.. Порода у нас такая. Меня, правда, дизели подходяще вымотали.

– Ты же, папа, можешь сейчас уйти на пенсию. Механики с пятидесяти пяти лет